На исходе ночи - Лопушанский Константин Сергеевич

Ларсен к Хюммель оборачиваются и замирают. К ним приближается госпожа Тешер.

На ней ничего нет, кроме набедренной повязки. Вздрагивая от холода, она, тем не менее, улыбается, старается держать себя непринужденно. Не торопясь, она достает таблетки из шкафчика и так же медленно возвращается к себе, бросив на ходу:

— Я себя чувствую другим человеком. Просто поразительно, какая легкость! Полная адаптация!

Перед массивной дверью со смотровым глазком, прикрытым металлическим щитком, стоит Ларсен и давит на кнопку звонка. Чувствуется, что он стоит уже давно. Порывы ветра несут сверху пепел и каменистое крошево. Наконец щиток натужно сдвигается. Ларсен непроизвольно вздрагивает. Потом занимает позицию прямо перед глазком и, понимая, что его осматривают, показывает пустые руки. Металлическая дверь медленно раскрывается.

В тамбуре Ларсен снимает противогаз и резиновый плащ. Сквозь стекло иллюминатора следующей двери на него смотрит ссохшийся старик, Кушкаш. На его лице видны темные пятна, признаки далеко зашедшей болезни.

Старик открывает дверь, и Ларсен входит в тесную прихожую. Прямо на него смотрят ручные пулеметы, от двери к ним тянутся провисшие провода.

— Ларсен, — говорит старик сварливо, — я ждал вас два дня назад. Отметьте себе: деловой человек не опаздывает. Идемте. Я все помню: вам нужен акваланг. Я мог бы расторгнуть контракт из-за вашей неорганизованности… неуважительности, я даже сказал бы, но не стану этого делать. Скажу по секрету: я надеюсь, что от единичных сделок мы постепенно перейдем к постоянному деловому сотрудничеству. Моя полная монополия лишает мою жизнь разнообразия.

Они идут между стеллажами, переходя из комнаты в комнату. На стеллажах всевозможные товары — от стиральных порошков и велосипедов до цветных телевизоров и игрушек. Везде — одна и та же надпись: «Сэрвайвл».

— Прошу прощения, господин Кушкаш, — виновато говорит Ларсен. — Я не мог прийти раньше, меня задержали дела.

— Ладно, ладно, прощаю. Я сказал уже, что не склонен придавать происшедшему чересчур большое значение. Отметьте себе: какова подготовка! Он обводит рукой вокруг. — Здесь есть все! Вы один из первых моих покупателей… Сказал бы даже — первый, но боюсь слишком вам польстить. Люди еще не могут без вещей. Не могут жить, не могут умирать. Я понял это еще в детстве… Вот ваш акваланг. Возьмите сами, мне тяжело.

Ларсен достает из своего мешка банки с консервами и аккуратно, в ряд выстраивает их на столе. Кушкаш придирчиво их осматривает, держа в руке счетчик радиоактивности. Проверяет каждую банку со всех сторон.

— Вы честный бизнесмен, — говорит он наконец удовлетворенно.

Ларсен поднимает акваланг и хочет уйти.

— О нет! — говорит Кушкаш. — Так не полагается. Первую сделку нужно обязательно отметить.

Появляется бутылка коньяка, две маленькие рюмки. Кушкаш наполняет их. Ларсен безропотно принимает рюмку, чокается с хозяином.

— Я не буду много, но вы не обращайте внимания, пейте, — говорит Кушкаш, пригубив. — Вкусный коньяк, не правда ли?

— Великолепный, — говорит Ларсен.

Кушкаш удовлетворенно, счастливо смеется, вытирает пальцами уголки глаз.

— Я знал, что вы оцените. Что ж, — говорит он, поднимая рюмку. — За наше деловое сотрудничество! Я, кстати, никуда улетать не собираюсь. Вы, как я понимаю, тоже… У нас прекрасные перспективы взаимовыгодного обмена! За наше процветание!

Кушкаш чокается с Ларсеном и делает еще глоток. Ларсен допивает рюмку, и Кушкаш мгновенно, с неожиданной быстротой наполняет ее вновь.

— Вы присядьте, — говорит Кушкаш. — К вашему сведению, склонен считать этот прожект с отлетом бессмысленным расточительством. Лететь… Куда? Не все ли равно, где жить? Важно — как жить! Я вовремя позаботился об этом и устроился, как вы могли убедиться, очень неплохо. Я теперь, возможно, самый богатый человек на земле… Должен вам сказать, что я был одним из первых, кто понял, что нужно вкладывать деньги в космические вооружения…

— За вашу предусмотрительность! — говорит Ларсен, чуть усмехнувшись.

Кушкаш растроган.

— Благодарю вас… благодарю. Но это справедливая похвала. Я знал, я давно понял, что это неизбежно. И я готовился. Если помешать нельзя, значит, надо использовать. Это мой принцип. И вот результат — мир погиб, но ничего страшного, вновь начинается бизнес. Он переживет всех, будьте уверены. Он будет и там!.. — Кушкаш поднимает вверх палец.

— Где?

— Там, — многозначительно, повторяет Кушкаш и добавляет шепотом: — На том свете… Я убежден.

Ларсен, стараясь не смотреть на хозяина квартиры, берется за ремни акваланга.

Над водой движется едва заметный туман. Сквозь серую муть неба проникает багрово-желтый, необычно резкий свет. Пустая лодка покачивается на воде.

На глубине, под водой, сумеречно и тихо, слышен лишь звук стравливаемого воздуха, тянутся вверх гроздья пузырьков. Ларсен вплывает в просторное помещение лаборатории, под ним приборы, полузасыпанные песком. Он останавливается возле сейсмографа, осторожно берет в руки ленту, которая тянется из прибора. Полуистлевшая лента тут же рассыпается от его прикосновения, превращаясь в мутное облачко…

…Ларсен плывет по затопленной улице. Аккуратные коттеджи почти не повреждены. У одного из них Ларсен разворачивается и над поваленной изгородью, над остатками кустов подплывает к дверям. Под ним, на дне, уже тронутая коррозией бензокосилка для газонов. Он дергает дверь, и она беззвучно вываливается ему навстречу, подняв облако мути.

На дощатом поду дома — осколки стекол, песок, под потолком плавают стулья. Открыв следующую дверь, Ларсен попадает в следующую комнату, а затем добирается до кабинета. Открывает нижние дверцы книжного шкафа, роется в ящиках, потом отплывает, держа в руках коробку. Останавливается возле письменного стола. В окно видны черные тени деревьев и песчаная дорожка, теряющаяся между ними.

В холле музея все сидят за столом на своих местах. Пустует только место виолончелиста. Шелестят под столом педали. В неровном свете больших, низко висящих ламп мерцает стекло бокалов. Вдоль стены несколько больших чемоданов и сумок — все говорит о близком отъезде.

Тешер украдкой поглядывает на часы, он нервничает, очень боится опоздать. Эта церемония кажется ему совершенно лишней. Его супруга курит с отсутствующим видом. Хюммель-сын с подчеркнутой медлительностью разливает шампанское.

Все смотрят на Хюммеля-отца. Выдержав положенную паузу, он встает. Его лицо словно стянуто мертвой маской, но губы и глаза выдают волнение, граничащее с отчаянием. Он долго перебирает листки, затем откладывает их в сторону. Смотрит на сына, но тот отводит глаза, сидит недвижно, глядя прямо перед собой.

Ларсен с тревогой смотрит на старшего Хюммеля. Чувствуется, что сейчас прозвучит нечто большее, чем обычная ритуальная речь, как всегда, тщательно записанная и немного витиеватая. Но, словно застыдившись своей минутной слабости, отец вдруг резко выпрямляется и произносит с предельной сдержанностью, почти безразличием:

— Итак, уважаемые коллеги, мы дожили до исторического дня, когда каждый из нас получил полное право записать в своем дневнике: «Двадцать четвертое, среда. Сегодня закончилась история человечества»… Что ж, пора подвести итоги, и, думаю, нужно сделать это спокойно, без вульгарной аффектации… Есть, согласитесь, неизъяснимая, сладкая горечь в сознании того, что ты — последний… Я чувствую какое-то потрясающее облегчение… Я чувствую какое-то высшее единство с вами, единство, которого нам так недоставало всю жизнь. И теперь, сегодня, я могу наконец говорить с вами, как мертвый с мертвыми, то есть откровенно… Итак, несколько слов в защиту человечества как биологического вида… — Он глубоко вздохнул, словно набирая побольше воздуха в свои слабые легкие. — Это был трагический вид! Возможно, и впрямь изначально обреченный. Но именно в силу своей трагичности, он создал такие образцы красоты, достиг таких вершин эмоций, до которых никто больше не мог подняться! Роковая и прекрасная наша участь заключалась в том, что мы стремились прыгнуть выше самих себя, быть лучше, чем положено нам природой. Мы находили в себе силы сострадать, хотя это противоречило законам выживания, испытывать чувство собственного достоинства, хотя его всегда топтали, создавать шедевры искусства, понимая их бесполезность и недолговечность. Мы находили в себе силы любить… Господи, как это было трудно! Ибо неумолимое время предавало тлению и тела, и мысли, и чувства. Но человек продолжал любить, и любовь создала искусство, которое запечатлело нашу неземную тоску по идеалу, наше бесконечное отчаяние и наш вселенский крик ужаса — вопль одиноких мыслящих существ в холодной и безразличной к нам пустыне космоса… Здесь, в этих стенах, прозвучало много слов ненависти к человеку, презрения к нему и насмешек. Но я сегодня не брошу в него камень. Нет! Я скажу так: я любил человечество и люблю его сегодня, когда его нет, еще больше, именно за его трагическую судьбу. И я хочу сказать вам, коллеги…