Пьесы. Статьи - Леон Кручковский

чем обычной чувствительностью к раздражителям и усиленной интенсивностью их «записи»; далее, активным воображением или способностью организовывать особую, художественную действительность. Можно было бы перечислить еще несколько других элементов, все они складываются в то, что мы называем обычно писательским талантом. Самым же существенным во «внутренней биографии» писателя я считаю особую способность личного переживания неличных проблем: общественных, национальных, моральных, философских. Степень этой способности наравне со степенью таланта определяет подлинное величие писателя.

Нет ничего удивительного, что и само «познание жизни» существенно отличается у писателя от методов познания в науке или практической общественной деятельности, а также в близкой ей журналистике. Систематичность не играет в «познании жизни» почти никакой роли. Один мелкий факт может иметь для творческого акта больше значения, чем обильная, исчерпывающая фактография. И, наконец, если ученый или общественный деятель в области своих интересов должен собирать и учитывать полную «документацию» об исследуемом явлении или предмете, то писатель бывает чувствителен только к определенным импульсам, исходящим от окружающей действительности, причем действительности во всей ее совокупности: от природы, общественной жизни и жизни индивидуальной. К каким именно импульсам? Это зависит от характера его «внутренней биографии», иначе говоря, от волнующих писателя проблем, ибо я уверен, что писатель, независимо от того, о чем он в данный момент пишет, должен жить «своими» проблемами, своими «неличными» проблемами. Иными словами: писатель может искать необходимые ему для данной работы «реалии», но плохо, когда он ищет «темы». Как правильно сказал Эренбург, «душу повести не привозят в чемодане».

В том, о чем я тут пишу, нет ни капли желания чрезмерно субъективизировать явления творчества, и без того в высшей степени субъективные. Я думаю, что в этом направлении нам вообще не угрожает опасность преувеличения. Скорее наоборот, мы должны опасаться слишком упрощенного понимания природы этих явлений. Ведь литература знает немало случаев, свидетельствующих о том, что с вопросом «знания жизни» у писателей не всегда бывает так, как это себе представляют некоторые сторонники формул и упрощенных схем.

Приведу пример из моей собственной творческой практики.

Одной из проблем, глубоко волновавших меня в годы последней войны, оккупации и моего пребывания в гитлеровском плену, была проблема так называемого «порядочного немца», именно такого, какого я не один год видел обрабатывающим поле недалеко от колючей проволоки моего лагеря. Такого немца, который не убивал и не истязал, не грабил и не жег и вообще всю войну не покидал границ своей страны, то есть проблема огромного большинства немецкого общества, которое, однако, и это чувствовали мы все, несло ответственность за гитлеризм, за войну, за оккупацию, за Освенцим, за разрушение Варшавы. Этот вопрос, проблема вины «порядочного немца», волновал меня в течение нескольких лет. У меня не было определенных писательских планов, притом мое личное знание немецкого общества и немецкой жизни в то время сводилось к нулю, а мое знакомство с немецкой литературой, особенно касающейся периода гитлеризма, было весьма ограниченным, как у обычного польского читателя. И вот в конце концов я написал произведение, о котором один из ведущих немецких критиков, Эрпенбек, сказал, что это «самая до сих пор близкая правде пьеса о немецкой действительности». В этом не было никакой магии. Важная морально-политическая проблема, конкретизировавшаяся у меня в 1948 году как проблема «зонненбрухизма», жила во мне в течение ряда предшествовавших лет, питалась крохами явлений, иногда проникавших через проволоку лагеря, и внутренне созревала задолго до того, как стала материалом определенного творческого замысла.

Более того, она не перестала жить во мне и после написания «Немцев», поскольку, по существу, она была проблемой не только исключительно немецкой. Я начал думать о позитивной, то есть героической, реплике на явление «зонненбрухизма». Жизнь принесла ее сама, в виде дела Розенбергов, превосходившего всякий литературный вымысел. Я должен был написать трагедию о Юлиусе и Этели, хотя опять мое знание американской жизни (и американской литературы) было еще более убогим, чем в случае с «Немцами».

Естественно, следует учитывать факт, что в обоих случаях речь идет о драматических произведениях. Существуют хорошо известные и понятные различия между драматургией и романистикой — по типу и объему необходимой для писателя информации об изображаемой действительности, по знанию реалий и так далее. Но ведь и роман, достойный великих традиций, современный реалистический роман, не может быть только описанием. Ведь сказал же Алексей Толстой, что «искусство для своих обобщений не требует количественно большого опыта». Естественно, искусство — это не статистика. Оно ищет характерные факты, из которых «убежденность художника, «дерзость» художника извлекает на свет общие черты эпохи». По мнению автора «Хождения по мукам», процесс создания произведения — это процесс «преодоления материала», а творчество — это «опыт личной жизни, претендующий на то, чтобы стать обобщением».

О важности «внутренней биографии» художника свидетельствуют высказывания многих писателей-реалистов. Еще убедительнее говорит о ней само творчество. У Чехова, Горького или Жеромского, во всей творческой жизни каждого из них, видно, как мысль писателя упорно кружит вокруг определенных проблем и даже тематических мотивов, развивает их, углубляет и обогащает. В столкновении с этим живым и интенсивно живущим богатством любая, даже мелкая частица действительности — случайный факт, случайный человек — может стать импульсом и содержанием творческого события.

Мне представляется полезным напомнить эти отнюдь не новые истины, поскольку без постоянного напоминания о них сам постулат «познания жизни» писателями мало, в сущности, приближает нас к глубокому содержанию нашей действительности, зато искажает иногда само понятие нашей литературной «профессии», часто сводимой попросту к технической четкости ремесла. Случается слышать у нас высказывания, выдающие примерно такой ход мыслей: ты, писатель, обладаешь даром «владеть пером», так же как иные владеют другими орудиями труда; стало быть, надо только, чтобы ты «приблизился к жизни», присмотрелся к фабрике, к коллективизированной деревне или к труду наших железнодорожников, и будешь в состоянии написать роман, рассказ, пьесу, киносценарий… Так сплющиваются — а иногда это делают и сами писатели — большие, трудные и ответственные задачи, стоящие перед литературой народа, строящего социализм. Так во имя борьбы за социалистический реализм в литературе рождается плоская, бескровная иллюстративность.

Это ведет также к пренебрежению той важной истиной, что писатель должен о жизни и человеке знать значительно больше, чем текстуально говорит об этом в своем произведении. В то же время во многих современных романах, рассказах и пьесах автор говорит о событии, явлении или человеке все, что о них знает, то есть все, что сумел отметить в записной книжке, что отпечаталось в мозгу. Такой автор, может быть, проходил даже рядом с волнующими делами и великолепными людьми, но только проходил, раз ничего о них