Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

той почти непереносимой радости, которую получила на концерте от Вас, моя жизнь стала светлее и теплее.

Теперь, разрешите мне написать о Вас. Когда сыграли Вашу балладу «Время в рассрочку», музыка вызвала у меня ураган мыслей. Да, это наше время, и Ваше и мое. Да, это век, в котором вы идете и останетесь в музыке, не исчезнув. И это мой век, подошедший к концу, но все же в нем будет и моя крупица, сценические портреты женщин, оставленные мной в памяти современников. Я жила, впитывая мой противоречивый век, у меня все от него. — Я — Ваша современница. Но я современница и Толстого, и Чехова, и Есенина, и Маяковского. Я начала двадцатый век, и осталось его очень мало. Жаль, немного рано родилась, — жизнь становится все интереснее. Ведь позади были и войны, голод, холод. Гибель замечательных художников — Есенина, Маяковского, Цветаевой. Смерть Станиславского, Немировича, Качалова, Мейерхольда. Ужас Гитлера в Подмосковье.

А XIX век? Войны, Наполеон в Москве, крепостное право, декабристы. Гибель Пушкина, Лермонтова, Рылеева.

Все видоизменяется, и, в сущности, многое повторяется.

После баллады долго не могла уснуть. Только Вы так могли сыграть соло на трубе, передать тоску по несбыточному. А главное, что я поняла, — Вы очень тонкий лирик. Большое богатство мыслей и чувства Вы дарите людям. Благословенно Ваше имя.

Перечитала письмо, поняла, что к старости стала сентиментальной, а ведь я так ненавижу сантименты!

На сегодня — довольно.

Пусть жизнь Ваша будет разнообразна и радостна.

Варвара Крамская».

«…Пожалуйста, дорогой Володя, примите от меня этот подарок.

Это подлинный рисунок Пименова, и мне будет радостно сознавать, что он находится у Вас.

Подойдя к возрасту близкого и неизбежного заката, я еще меньше, чем прежде, люблю вещи. Но у меня есть несколько дорогих мне по памяти вещей, подаренных друзьями.

Наверно, их можно назвать реликвиями. И я хочу, чтобы они попали к людям, которых я люблю, а не расселялись по чужим, случайным равнодушным рукам. Я начала эти реликвии раздавать при жизни, и мне сразу стало легче. Так кому же, как не Вам, я могу отдать этот рисунок? Вам, который подарил мне музыку! Примите — ему у Вас будет хорошо, а мне легко.

Вы верно говорили, да я и сама об этом думала, что в жизни каждого человека, в его биографии, есть хоть крупица таланта. Я думаю, что если вглядеться, то в реальной действительности быт и поэзия и музыка сливаются, это и есть жизнь человека.

А Пименова как художника и как человека я очень люблю. Его картины заставляют думать, догадываться, фантазировать. Взять хотя бы картину «Телефон», что в Третьяковке. Стоит телефон, трубка снята. Представляете, сколько можно гадать — за кем пошли, кто на другом конце… Телефон — вещь очень живая. Он может дать человеку радость, горе, может быть жестоким трусом, когда человек пользуется им, боясь сказать что-то другому, глянув в глаза.

Если бы я была коллекционером, я бы собирала картины про дороги. Вот где простор для мечтаний и угадываний. Особенно, когда все очень просто. Вообще меня пленяет простота рисунка. У Таирова и Коонен среди буйного пиршества красок Экстер, Лентулова, Якулова был небольшой рисунок Пикассо — тонким пером очерчена стеклянная рюмка с жидкостью и возле — розовое яблоко, чем-то красноватым присыпанное, что сразу делает его материальным. До чего же изящный и простой рисунок, смотришь на него — не налюбуешься! За окном стучит дождь. Готовлюсь к завтрашнему выступлению, с вечера буду настраиваться на Чехова. В жизни много неразгаданного. А для меня отрада — писать Вам письма. Хоть это и высокопарно звучит, но Вы луч звезды в моей уходящей жизни.

Милый друг, будьте радостны.

В. К.».

«Дорогой Владимир, дорогой друг!

Люблю я больше год от году,

Желаньям мирным дав простор…

Под утро ясную погоду,

Под вечер тихий разговор…

Вот уже прошла долгожданная весна. Настало долгожданное лето, а погожих дней очень мало. Но все равно — дни долгие и светлые, зеленая листва тополя смотрит в окно, и я радуюсь.

Радуюсь, потому что жизнь хороша тем, что дарит через талантливых людей непредвиденные радости.

Вы деликатно дали мне понять, что для Вас тяжелы расспросы о Любе. Хорошо, не буду, хотя это трудно. Что бы я ни рассказала о своих переживаниях, я не смогу исключить семью Митиных, но попробую сегодня немного поговорить о себе. Жизнь сейчас для меня наполнена театром и музыкой. Радио — «Собака на сене» с Бабановой; концерт Кнушевицкого — волшебный звук его виолончели всегда меня пленял; Обухова — как виолончель поет сердцем; мой любимец Георг Отс, до сих пор печалюсь о его ранней и тяжкой смерти. Телевидение — для меня это окно в мир: концерты, встречи с учеными и их открытиями. Недавно показали и мою ретроспективу: я — в Чехове, Островском, позднее — в Шекспире, еще позднее — в Лавреневе, Симонове, Розове, Володине… Так странно и жутко соприкасаться с собой молодою, густоволосою, подвижною, с высоким звонким голосом.

А на этой неделе — балет с Максимовой и Васильевым, где они блистательно сумели сохранить первооснову, и другие экранные встречи с друзьями, живыми и ушедшими. Ко мне кроме Митиных и Цыганковой, о которых Вы знаете, ходят много людей. За это я благодарна судьбе и за то, что у меня есть еще силы изредка выходить на сцену. Мне отрадно писать Вам, это моя тайна от всех, даже от друзей. Коли станет это для Вас обременительным — скажите, не таите, я пойму.

Однажды выехала в «свет» — по случаю юбилея премьеры «Евгения Онегина» у Станиславского. Зал был полон, но, увы, все уже чуждо, из тех, кто был на премьере, человек пять в живых, остальных уже нет. Радовало то, что молодые меня узнавали, просили автограф. И потом, войдя по деревянной широкой лестнице в этот зал, где я в течение нескольких лет бывала ежедневно, а часто и по два раза на день — утром и вечером до поздней ночи, репетиции со Станиславским… нахлынули воспоминания. Да, я Вам не говорила, что последние годы жизни К. С. Станиславского (не знаю, как сказать, ведь он был Гений) я была дружна с ним, была очень крепко связана с ним по работе, и это был один из самых счастливых периодов моей жизни. Мы были полны энтузиазма, все молоды, будто одногодки, не разбитые в то время