Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

другом порядке, так, как книга бывает написана теми же словами, но в другом порядке. Так что эти молекулярные открытия, расшифровка генетического кода в 1960-е, должна была сыграть огромную роль в развенчании нас как особенных. На самом деле весь двадцатый век – нечто вроде коперниканского развенчания человека, который перестает быть центром Вселенной, и все же, по-моему, оно не усвоено.

РД: Мэтт, иногда на душу находит помрачение… Возможно ли вправду, чтобы вся эта сложность и вся эта дивная, прекрасная, элегантная жизнь, Вселенная и все такое – возможно ли, чтобы все это получилось путем восходящего, а не нисходящего отбора?.. Я уверен, что возможно, но тем не менее это трудно принять. Вас когда-нибудь одолевало подобное чувство сомнения?

МР: Ну, вряд ли, и меня несколько тревожит, что оно одолевает вас[193].

РД: Я не поддаюсь ему, но сочувствую тем, с кем это случается.

МР: Всяческие очень умные люди понимают суть, но тут же забывают о ней, взглянув на какой-нибудь другой аспект жизни. Например, у нас очень креационистский подход к технологиям. Мы исходим из того, что гениальные люди сидят в башнях из слоновой кости, выдвигают умные идеи и навязывают их миру. А на самом деле, чем пристальнее вы вглядываетесь в технологии, тем более эволюционными они выглядят. Мой любимый пример – тот факт, что с идеей электрической лампочки в одно и то же десятилетие независимо выступил 21 человек: изобретение лампочки в 1870-е было так же неизбежно, как изобретение поисковых машин в 1990-е. Здесь есть эволюционный импульс – Кевин Келли об этом замечательно пишет в своей книге “Чего хотят технологии”. И, конечно, я не могу зайти слишком далеко на этом пути, потому что тогда начинаешь задаваться вопросом: “Хорошо, в таком случае, почему это не появилось две тысячи лет назад или пятьсот лет назад? Почему это появилось двести лет назад?” Понимаете, о чем я?

РД: Да, это проблема, но на нее можно ответить так: “Смотрите, чтобы дойти до этого этапа, должна была быть предшествующая культурная эволюция – ведь очевидно, что у вас не могут появиться поисковые машины, прежде чем у вас появятся компьютеры…”. Безусловно, существует некая коэволюция “железа” и программ.

МР: Я думаю, ключевые слова здесь – по-моему, это выражение Стюарта Кауфмана – “смежная возможность”. Нужно добраться в пункт А, чтобы попасть в пункт Б, чтобы попасть в пункт В; невозможно просто перескочить из А в В. И это, как правило, верно и для технологий: как вы говорите, чтобы изобрести поисковик, понадобилось вначале изобрести интернет и так далее. Так что, думаю, здесь есть сходства; но это вызывает к жизни – и я надеюсь, вы не возражаете, если я отступлю чуть в сторону, – новую идею насчет эволюции, которая витает в воздухе и как раз может оказаться достаточно революционной, чтобы рассматриваться – не как вытеснение Дарвина, а как самостоятельная большая идея. Андреас Вагнер написал книгу “Появление самых приспособленных”, это хорошая игра слов с “выживанием самых приспособленных”, и там высказывается этот аргумент насчет объединения генов в команды через события гибридизации; преодоление долин адаптивного ландшафта. Это единственное из прочитанного мною в последние годы, что вызвало у меня мысль: “Да, возможно, дарвинизм нуждается в реформировании, чтобы это понять”. Это не групповой отбор – который в целом, думаю, является тупиковым направлением, – это не эпигенетика, которая в целом, по-моему, тоже тупик. Но насколько, по-вашему, возможно, чтобы на Дарвина, как на Ньютона, нашелся свой Эйнштейн, который его ниспровергнет?

РД: Я бы не назвал это ниспровержением. Мне кажется, ключ к этому – ответ в духе теории игр. Безусловно, нужно, чтобы гены образовывали нечто вроде клубов сотрудничества. Но это происходит не через отбор генов по группам; каждый ген отбирается на фоне других. Это как некий экологический контекст: существует экология генов, где генофонд вида представляет собой популяцию генов, которым приходится объединяться в команды. Им приходится уживаться вместе. Им приходится сотрудничать друг с другом. Думаю, Форд показал это на бабочках. С его точки зрения доминантность образуется, когда картели генов подвергаются отбору на способность модифицировать эффекты друг друга, так что они друг с другом сотрудничают. Если скрестить два вида бабочек, что иногда возможно, доминантность ломается. Но это потому, как он считает, что гены, которые привыкли работать совместно в том или ином климате других генов, больше этого не могут. Это вроде как – крайний пример – совместить кишечник травоядного с зубами хищника.

МР: По-моему, Андреас Вагнер имел в виду вот что: у нас бывают события гибридизации, дающие целые новые комбинации, которые могут быть полезными, которые нельзя получить пошагово. Их нужно приобретать блоками.

РД: Верно, но нельзя попадать в ловушку представления, что это какой-то групповой эффект. Это экология генов, когда каждый ген отбирается на способность уживаться с любыми другими генами, которые он потенциально может встретить в организме, то есть с другими генами генофонда всего вида.

МР: Итак, мы возвращаемся к тому, что говорили в самом начале. Когда переоткрывают Менделя, то считается, что это смертельный удар для Дарвина.

РД: Как ни странно, когда переоткрыли Менделя, ведущие генетики того времени – такие как Уильям Бэтсон – были антидарвинистами. Или считали себя ими. Как вообще, по их мнению, великолепная, прекрасная приспособляемость природы к функциям могла появиться без естественного отбора… но иные из них полагали, что для этого достаточно мутаций самих по себе.

МР: Но разве это не одна из самых интересных вещей в науке – то, как очевидное смотрится в ретроспективе, а не в свое время? Можно сказать нечто подобное, по-моему, об открытии двойной спирали и генетического кода в 1950-е. Оно не было истолковано как антидарвинистское в том смысле, в котором антидарвинистом считался Мендель, но в долгосрочной перспективе оно стало колоссальным подтверждением Дарвина. Отчасти потому, что показало единство всего живого, а отчасти потому, что ликвидировало это последнее прибежище мистицизма – представление, будто в живом есть нечто очень-очень странное, что отличает его от неживого в плане физики или химии. Книга, которую написал в 1944 году Шрёдингер на основе лекций, которые он читал в 1944-м в Дублине, под заглавием “Что такое жизнь?”, заразила многих физиков идеей, что эта проблема разрешима, что жизнь окажется видимой на молекулярном уровне. Но в ней также выдвигалась идея, что есть какой-то причудливый, пока неизвестный нам аспект квантовой физики, который может служить ответом. А вместо этого 28 февраля 1953 года с ослепительной ясностью открывается – благодаря Уотсону и Крику,