Песнь клетки. Медицинские исследования и новый человек - Сиддхартха Мукерджи

в приливе тоски, с которым не в состоянии бороться. На первый взгляд казалось, что моя жизнь полностью под контролем, но внутри я был полон печали. В иные дни мне было невероятно трудно вылезти из постели или даже вытащить газету из почтового ящика за дверью. Простые радости жизни – чудесная акула, нарисованная моим ребенком, или великолепный грибной суп – казались закрытыми в каком-то ящике, ключи от которого выброшены в океан.

Почему? Я не мог объяснить. Возможно, отчасти это было связано со смертью моего отца годом раньше. После его ухода я маниакально погрузился в работу, не дав себе времени и возможности его оплакать. Свою роль играли и мысли о неизбежности старения. Мне скоро должно было исполниться пятьдесят, и будущее казалось пропастью. На пробежках мои колени болели и поскрипывали. На пустом месте появилась брюшная грыжа. А сколько стихов я мог прочесть по памяти? Теперь, чтобы подобрать выпавшие слова, приходилось напрягать мозг (“Я слышала, жужжала Муха, / Когда я умирала, / Так тихо в Комнате, ни звука…”[128] А дальше?). Я становился рассеянным. Я официально вошел в средний возраст. Это не кожа увядала – увядал мозг. Я слышал, как жужжала муха.

Дальше – хуже. Поначалу я делал вид, что ничего не происходит, пока не сломался. Я был как лягушка из известной притчи, которая не чувствует нагревания воды, пока не сварится[129]. Я начал принимать антидепрессанты (которые помогли, но не слишком) и ходить на прием к психиатру (что помогло гораздо больше). Но это внезапное нарушение и его длительность озадачивали меня.

Я чувствовал состояние “сырой безрадостности”, которое описал Уильям Стайрон в романе “Зримая тьма”31.

Я позвонил профессору из Института Рокфеллера Полу Грингарду. Мы встретились с ним несколькими годами ранее на отдыхе в Мэне и сблизились как ученые – гуляли, обдуваемые ветром, по пляжу с белой галькой, разговаривали о клетках и о биохимии и стали близкими друзьями. Он намного старше меня (ему было восемьдесят девять, когда мы познакомились), но его мозг по-прежнему молод. Мы часто обедали вместе в Нью-Йорке или совершали долгие неспешные прогулки по Йорк-авеню или университетскому кампусу. Темы наших бесед были самыми разными. Нейробиология, клеточная биология, университетские сплетни, политика, друзья, последняя выставка в Музее современного искусства, новейшие открытия в области раковых исследований – Пола интересовало абсолютно все.

В 1960-е и 1970-е годы он провел ряд экспериментов, позволивших ему по-новому взглянуть на коммуникацию нейронов. Нейробиологи, изучавшие синапсы, в основном считали сообщение между нейронами весьма стремительным процессом. Электрический импульс достигает конца нейрона (аксонной терминали). Там он вызывает выделение химических нейромедиаторов в специализированное пространство, называемое синапсом. Далее эти химические вещества стимулируют открытие каналов следующего нейрона, куда устремляются ионы, создавая новый импульс. Это “электрическая” система – ящик с проводами и цепями (с химическим сигналом в виде нейромедиатора, который передается между двумя проводами).

Однако Грингард утверждал, что существуют нейромедиаторы другого типа. Химический сигнал, посылаемый одним нейроном, может запускать в другом каскад “медленных” сигналов. Эти нейронные сигналы вызывают глубокие биохимические и метаболические изменения в принимающей клетке. В принимающем нейроне происходит сложный каскад химических изменений, затрагивающих метаболизм, экспрессию генов, а также природу и концентрацию химических медиаторов, выделяющихся в синапс. В свою очередь, эти “медленные” изменения влияют на передачу электрического импульса от нерва к нерву. На протяжении десятилетий медленный каскад считался малозначимым (“Ну, он рано или поздно с этим смирится”, – говорил о работе Грингарда другой исследователь). Однако теперь известно, что биохимические изменения, происходящие в нервных клетках (“каскад Грингарда”), влияют на функцию нейронов, распространяются по мозгу и определяют многие его функции.

Таким образом, патологии мозга следует подразделять на те, которые затрагивают “быстрые” сигналы (быструю электрическую проводимость нервных клеток), “медленные” сигналы (биохимические каскады изменений в нервных клетках) и какие-то промежуточные варианты.

Депрессия? Когда я рассказал Грингарду о мутном бульоне тоски, куда погрузился, он пригласил меня пообедать. Это было в конце осени 2017 года. Мы встретились в университетской столовой. Он ел медленно и разборчиво, исследуя каждый кусочек пищи на вилке, перед тем как положить его в рот, словно какой-то биологический образец. А потом мы прошлись по парку Рокфеллеровского университета. Рядом с нами, истекая слюной, плелась его бернская овчарка Альфа.

“Депрессия – это проблема медленного мозга”, – сказал Пол32.

Я вспомнил стихи Карла Сэндберга: “Туман приходит / на лапках кошачьих. / Он сидит, озирая / гавань и город / на мирных задних лапах, / потом уходит33.[130] Я чувствовал, что мой мозг постоянно затуманен, будто какое-то существо медленно спустилось на тихих лапах, но не уходило.

Писатель Эндрю Соломон однажды описал депрессию как “трещину в любви”34. Но в медицинском понимании эта проблема связана с регуляцией выделения нейромедиаторов и их сигналов. Сбой химических процессов.

“Каких процессов? Каких сигналов?” – спросил я у Пола.

Я знал, что какую-то роль в этом процессе играет нейромедиатор серотонин.

Пол рассказал мне о теории “химического дисбаланса”, предложенной в качестве объяснения для развития депрессии. Осенью 1951 года врачи больницы Сивью на Статен-Айленде, лечившие больных туберкулезом новым препаратом – ипрониазидом, – обратили внимание на изменение настроения и поведения пациентов35. Мрачные и тихие отделения с апатичными умирающими “последнюю неделю светились от радостных лиц мужчин и женщин”, как писал один журналист. Вернулась энергия, возвратился аппетит. Многие пациенты, месяцами находившиеся в состоянии оцепенения, требовали на завтрак по пять яиц. Когда журнал Life отправил в больницу фотографа, пациенты уже не лежали неподвижно на койках36. Они играли в карты или оживленно прохаживались по коридорам.

Позднее выяснилось, что побочным действием ипрониазида было повышение уровня серотонина в мозге. И психиатрию захватила идея о том, что депрессия может быть вызвана дефицитом нейромедиатора серотонина в синапсах. Если в синапсах мало серотонина, электрическая сеть, которая должна реагировать на этот химический сигнал, не получает необходимой стимуляции. Неверная стимуляция нейронов, регулирующих настроение, приводит к депрессии.

Если дело только в этом, то повышение уровня серотонина в мозге могло бы устранить проблему. В 1970-е годы биохимик Арвид Карлссон[131] из Гётеборгского университета в Швеции в сотрудничестве с исследователями из шведской фармацевтической компании Astra АВ занимался разработкой зимелидина – препарата, повышающего уровень серотонина в мозге37. Появление этих первых препаратов привело к разработке более селективных лекарств для повышения уровня этого гормона (ингибиторов обратного захвата серотонина), таких как прозак и паксил[132]. Действительно, у многих пациентов с депрессией, которых лечили ингибиторами