Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

студенты обычно догадываются неправильно. Хотя островитяне с Ясавы в обоих случаях считали, что нельзя так себя вести, но особое возмущение общины вызвали действия классификационных сиблингов, ставшие предметом самых серьезных и быстро распространявшихся слухов. Островитяне считали, что хотя настоящим сиблингам не стоило нарушать правила, все-таки их проступок был незначительным, ведь ничего не могло произойти. Похоже, мои фиджийские испытуемые понимали, что врожденное отвращение к инцесту дает надежную защиту, так что беседа едва ли приведет к сексу. А вот когда речь идет о классификационных сиблингах, единственной надежной мерой профилактики остается постоянная слежка и потенциальный гнев общины. В большинстве обществ беседа наедине нередко служит важным шагом на пути к сексу.

Такова разница между отвращением к инцесту и табу на инцест. Табу на инцест — это социальная норма, сложившаяся в ходе культурной эволюции, чтобы регулировать сексуальные отношения и создание пар между не очень близкими родственниками; она опирается на интуитивные врожденные представления и эмоциональные реакции, которые изначально возникли в ходе генетической эволюции, чтобы подавить сексуальный интерес между близкими родственниками, особенно между братьями и сестрами. Направив в нужное русло врожденное отвращение к инцесту и приучив называть дальних родственников “братьями” и “сестрами”, культурная эволюция обрела мощный инструмент контроля над поведением человека, поскольку табу на инцест могут сильно влиять на секс и брак, а социальные нормы способны расширить охват альтруистического отношения к родственникам. Контроль над сексом и браком позволяет контролировать социальную структуру в целом и даже некоторые аспекты когнитивных процессов и мотивации у членов общества[218].

Естественно, для создания систем родства культурная эволюция задействует и нашу психологию взаимности, причем делается это разными способами. Например, через набор социальных норм, которые предписывают, чтобы те или иные группы родственников — скажем, кросскузены, которые дразнили Кулу, — строили отношения на основе взаимности. Такие отношения эгалитарны, фривольны и нередко подкрепляются шутками. Эта взаимность может быть и положительной, и отрицательной, поскольку те, кого дразнят, могут и будут дразнить в ответ. Однако важно отметить, что это не просто долгосрочные диадические отношения взаимообмена, поскольку за парой следят третьи лица и проверяют, действительно ли они ведут себя в соответствии с предписаниями местных норм для таких отношений[219].

Все это я рассказываю, чтобы постепенно подвести читателя к мысли, что человеческие сообщества, то, с кем мы заключаем альянсы, кому помогаем, с кем вступаем в брак и кого любим, строятся на социальных нормах, которые самыми разными способами направляют, обобщают или подавляют наши социальные инстинкты. Стремление к сотрудничеству и социальность у нашего вида подвержены глубокому влиянию социальных норм, выработанных в ходе культурной эволюции, и очень зависят от них, что сильно отличает нас от других животных. Мы усваиваем социальные правила, наблюдая за окружающими и учась у них, и по крайней мере в какой-то степени интернализируем их, превращая в самоценные установки. Поскольку культурное обучение влияет на то, как мы судим других, оно способно создавать стабильные самоподкрепляющиеся паттерны социального поведения — социальные нормы.

Все это подсказывает, что без своих социальных норм и убеждений мы отнюдь не так склонны сотрудничать и помогать ближнему, как может показаться. И если мы умеем сотрудничать лучше других млекопитающих (а это так), то лишь потому, что нормы, возникшие в ходе культурной эволюции, создали социальную среду, в которой на протяжении эпох агрессивные асоциальные типы (нарушители норм) наказывались и постепенно искоренялись, а более покладистые и общительные поощрялись[220]. В главе 11 я рассмотрю данные, указывающие, что этот культурно-генетический коэволюционный процесс одомашнил наш вид, сформировав нашу психологию и сделав нас настолько похожими на животных вроде собак и лошадей, что становится даже не по себе.

Илл. 9.1. Круговые диаграммы, показывающие долю разных видов отношений в среднестатистической группе у аче и жуцъоан, охотников-собирателей, живущих, соответственно, в Парагвае и в Африке

Как уже отмечалось, мои представления противоречат мнению многих выдающихся ученых-эволюционистов, которые в своих трудах утверждали, что хотя социальность и сотрудничество, наблюдаемые в современном мире, обеспечиваются современными институтами, социальное поведение малых сообществ, а особенно охотников-собирателей, прямо отражает нашу социальную психологию, выработанную в ходе генетической эволюции. Из этого следует, что паттерны социального взаимодействия и сотрудничества в этих популяциях должны объясняться без отсылок к культурно передаваемым нормам, практикам и верованиям. Социальность в таких популяциях должна даваться легко — ведь ее автоматически формирует эволюционно обусловленная психология, созданная естественным отбором в идеальном соответствии с их образом жизни. Если же прав я, то, напротив, социальность и сотрудничество у охотников-собирателей и у всех остальных зависит от норм, практик и верований, которые либо усиливают, либо подавляют наши врожденные мотивы и наклонности. Мы уже видели, как социальные нормы (иногда) подкрепляют наши инстинкты создания пары и отцовскую мотивацию, а также расширяют отвращение к инцесту. А теперь рассмотрим подробнее одну разновидность первобытных обществ, а именно общества кочевых охотников-собирателей, на которых ученые обычно ориентируются, когда хотят понять, как жили палеолитические сообщества до распространения сельского хозяйства[221].

Социальность и кооперация у охотников-собирателей

Кочевые группы охотников-собирателей славятся умением сотрудничать во время различных занятий, например охоты, и обыкновением щедро делиться ценной пищей, в частности мясом. Это принято объяснять тем, что охотники-собиратели живут маленькими группами, состоящими из близких родственников. Если это правда, то по такой логике наблюдаемое сотрудничество объясняется в основном родственным отбором.

У этой гипотезы есть один недостаток: согласно лучшим из доступных данных, группы охотников-собирателей не состоят из близких родственников. Илл. 9.1, основанная на работе Кима Хилла и его коллег, показывает средний состав группы у жуцъоан и аче. В число “близких родственников” входят братья и сестры, сводные братья и сестры и родители, а “дальние родственники” — это все кровные родственники до пятого поколения (включая троюродных братьев и сестер). Вместе две эти категории плюс “я” составляют около четверти состава группы. Это означает, что около трех четвертей отношений в группе основаны на чем-то помимо генетического родства. У аче, о которых собраны особенно подробные данные, члены группы в среднем состоят в очень дальнем родстве, чуть ближе троюродных братьев или сестер, со степенью родства примерно в одну десятую родных брата и сестры (коэффициент генеалогического родства r = 0,054). Такая крошечная степень родства предполагает совсем невысокий уровень кооперации и гарантирует, что люди будут остро чувствовать разницу между близкими родственниками и дальними, а также неродственниками, из которых по большей части состоит их группа. В целом эти две популяции охотников-собирателей, африканская