Как жить, когда близкий перестал тебя узнавать. Психология семейного кризиса - Патти Дэвис

это чувство. Рациональной частью своего сознания она понимала, что поместить мать в специализированное учреждение, где о ней будут круглосуточно ухаживать, – лучшее решение из всех возможных. Мишель не могла продолжать жить у себя дома, это привело бы к катастрофическим последствиям. Но эмоции часто берут верх над нашим разумом.

Мишель провела остаток своих дней в этом учреждении. Семья часто навещала ее, она была окружена знакомыми домашними вещами. Каре и Томасу пришлось пройти долгий путь от признания того, что состояние Мишель сильно ухудшилось, до решения поместить ее в специализированное учреждение. Супруги пришли на собрание нашей группы поддержки, увидев объявление в газете Калифорнийского университета. Кара говорила так: «Я подумала, что мне здесь станет легче». Супруги и представить себе не могли, что в группе поддержки они пройдут долгий путь, полный удивительных открытий и чувства общности, что их мышление навсегда изменится. Да, это было непросто, но они наконец смогли обрести душевный покой.

* * *

В январе 2001 года отец упал у себя дома и сломал бедро. К тому моменту он уже несколько лет не ходил на работу; фактически у него не было никаких дел. Он часто допоздна лежал в кровати. Он по-прежнему отправлялся с кем-нибудь на вечернюю прогулку. Сиделки сменяли друг друга в течение дня, так что за ним постоянно кто-то присматривал. У отцовской кровати лежал специальный коврик, который издавал звук, если кто-то на него наступал. Но однажды, по непонятной причине, его забыли включить. Поздним утром одна из сиделок заглянула к отцу в спальню, чтобы посмотреть, проснулся ли он, и обнаружила, что он упал на пол рядом с кроватью. Отец лежал молча, хотя ему, наверное, было очень больно. Сиделка вызвала «скорую», которая увезла его в больницу Святого Иоанна. Там выяснилось, что у отца серьезный перелом бедра и ему потребуется операция. Мне и другим членам нашей семьи позвонила женщина, работавшая на родителей; по странной, но уже привычной схеме мы узнавали о состоянии здоровья отца из новостей по телевизору. На второй день после операции нам разрешили его навестить.

Ранее я уже бывала в больнице Святого Иоанна; Морин лечилась там от меланомы, которая впоследствии вернулась и поразила мою сестру с удвоенной силой. Рак распространился по всему ее телу, но Морин отказывалась сдаваться. Ее лечили всеми возможными препаратами, включая талидомид[44] – врачи предположили, что он может истребить некоторые ее опухоли. Морин находилась в этой больнице вместе с отцом, но, поскольку она была подключена к огромному количеству аппаратов, они не могли увидеться друг с другом. Было очень тяжело смотреть на то, как она злилась и грустила. Тогда я подумала – и я считаю так до сих пор, – что Морин с таким рвением хваталась за жизнь, поскольку не желала умереть раньше своего отца. Ее ситуация была достаточно безнадежной, и в глубине души я хотела, чтобы она приняла неотвратимость судьбы и перестала так яростно сопротивляться смерти. Мне хотелось, чтобы Морин умерла легко, чтобы она, как писал Дилан Томас[45], «мягко ушла в спокойную ночь». Но этому не суждено было случиться. И она смогла повидаться с отцом в последний раз – уже в родительском доме, когда он вернулся из больницы. Морин тогда тоже вернулась домой, где в августе и скончалась, спустя семь месяцев после выписки из больницы.

Я до сих пор помню, как выглядела палата отца на второй день после его операции. Мне вспоминается его бледное лицо и общая слабость. В резком больничном свете его кожа казалась прозрачной. Но сильнее всего мне запомнился его взгляд, который был еще более отрешенным, чем обычно. Я погладила его по руке – она была холодной. Я попыталась встретиться с ним глазами, но он пребывал в какой-то другой реальности. Я подумала, что его, наверное, накачали сильными обезболивающими и поэтому он выглядит так плохо. Кроме того, его состояние наверняка ухудшилось из-за самого перелома и пребывания в больнице.

Я не в первый раз видела отца в больничной палате. За двадцать лет до этого, в 1981 году, когда в него стрелял Джон Хинкли[46], я так же заходила в палату, ища взгляд отца. В тот день я впервые увидела в его глазах необычный свет. Я тогда подумала, что отец практически пережил смерть. Свидетельств этому не содержалось в медицинских документах, его не реанимировали, но взгляд отца говорил об обратном. Через несколько дней он рассказывал, как очнулся в отделении интенсивной терапии (ИТ), увидел вокруг людей в белых одеждах и спросил их, жив ли он. Эти слова мне показались странными, ведь в отделении ИТ врачи носят цветные костюмы, а не белые халаты. Тогда я в очередной раз убедилась в том, что он тогда вернулся с того света.

Когда я увиделась с отцом после операции, у него был совершенно другой взгляд. Он был полон отстраненности, и мне казалось, что отец уже никогда не вернется в то состояние, в котором он находился до падения. Годами позже от соведущих нашей группы поддержки, у которых было медицинское образование, я узнала, что наркоз часто приводит к усугублению симптомов деменции[47]. Это не означает, что наркоз вызывает деменцию – доказательств этому нет. Но у человека, который уже болеет деменцией, после общего наркоза могут ухудшиться когнитивные способности. То же самое касается и травм головы. После серьезного увечья состояние пациента с деменцией может значительно ухудшиться.

Мой отец однозначно изменился после той операции. Это заметили все его близкие, но ухудшение состояния отца мы списали на сложности, связанные с травмой. И даже если бы мы знали о том, что общий наркоз влияет на симптомы деменции, мы всё равно не смогли бы отказаться от данной процедуры – у отца был серьезный перелом, требующий хирургического вмешательства.

На тот момент в приоритете было его физическое здоровье. Нужно было реорганизовать пространство в его доме и нанять новых сопровождающих. У отца появились ходунки, к нему стал приходить физиотерапевт. Сопровождение стало круглосуточным. В какой-то момент мы решили перенести кровать отца в помещение, которое некогда было его кабинетом. Отныне и до конца его дней оно называлось «его комната».

Отец уже находился на той стадии болезни, когда мне было всё труднее и труднее поддерживать свою веру в то, что я могу пробиться сквозь заслон БА и поговорить с ним. За все десять лет болезни отца этот период был для меня наиболее тяжелым. Ночью я, естественно, плакала, меня