Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

В течение 23‐летней карьеры Мухаммед, как рассказывают, продолжал получать откровения, которые и составили стихи Корана. Их рецитация (кираат — буквально “чтение вслух”, “декламация”) положена в основу ислама. Текст (около 77 430 слов) разделен на 114 глав-сур и 6236 стихов-аятов (однако общего правила подсчета нет). Первоначально эта проза, нередко рифмованная, передавалась изустно, но в течение жизни одного поколения после Мухаммеда ее стали записывать на самых разных носителях, в том числе на глиняных черепках, кожах и костях животных.

Знаем ли мы, каким был Мухаммед? Материала у нас более чем достаточно, больше, чем об Иисусе или Будде, – но полагаться на него трудно. (Том Холланд, считающий отсутствие свидетельств современников “ошеломительным”, иронизирует: “Чем позднее жил биограф Пророка, тем, как правило, обширнее составленная им биография”[188].) В Благородном Коране, как называют его мусульмане, рассказы о жизни Мухаммеда настолько туманны, что почти непонятны, а сам Пророк назван по имени лишь четырежды. В историчности этой фигуры сомневаться не приходится (через десять лет после его смерти упоминания о нем уже встречаются в немусульманских источниках), но закономерно возникает вопрос, как столь трудный для понимания и полный аллегорий текст может исходить от неграмотного человека из языческого города в песках, о котором при жизни было так мало известно. Да, подобные сомнения высказывались и в отношении Иисуса Христа и Уильяма Шекспира, но все равно мусульманские материалы разочаровывают. Лишь в конце VII века халиф впервые упомянул имя Мухаммеда в надписи на памятнике, и лишь в середине VIII века начали появляться его жизнеописания (самое раннее из дошедших до нас датируется IX веком). Все они призваны насаждать благочестие, но вот вопрос: в какой степени правдивы хадисы – предания о словах и поступках – Пророка? Видный мусульманский ученый Мухаммед аль-Бухари (810–870) собрал 600 тысяч приписываемых ему изречений – и отбросил их все, кроме 7225.

Сомнения в истинности слов Мухаммеда почти не сказались на распространении новой религии. К началу IX века Коран (как полагают мусульмане, непосредственно ниспосланный Богом) с дополняющими его преданиями (сунна – “образ жизни” Пророка, описанный в хадисах) был принят за основу исламской мысли. Вскоре “наука традиций” (то есть собирание, редактирование и комментирование сунны) стала престижным занятием мусульманских ученых, постоянно испытывавших соблазн руководствоваться в своих толкованиях верой (ведь мусульманин не вправе ставить под сомнение слово Корана). Сунна не излагала исторические события, а разъясняла образ жизни Пророка, на который общине следовало ориентироваться[189]. Если какие‐то факты казались противоречащими тексту Корана, то проблему надлежало искать не в сведениях как таковых, а в том, что Коран неверно понят. Арабский язык довольно пластичен, слова можно трактовать по‐разному, и ученым приходится учитывать, что иногда их толкование может оказаться ошибочным.

Идея, что по наступлении новой эры все предыдущие эпохи надо предать забвению[190], возникала и в других обстоятельствах, например в период Французской революции. Как и при иных масштабных потрясениях, изменилось летоисчисление: первый год мусульманского календаря начинается со дня бегства Мухаммеда из родного города в Медину (16 июля 622 года по юлианскому календарю). Следовательно, 846 год, когда арабское войско разграбило Рим, мусульмане считают 224 годом. Кроме того, ислам предполагал, что Коран – совершенная книга, которая не нуждается ни в пересмотре, ни в редактировании.

В крайнем случае, полагали первые ученики Мухаммеда, можно кое‐что выписать для облегчения запоминания, но, затвердив Коран наизусть (он предназначен для заучивания, хоть это и занимает много времени), все записи следует уничтожить. Само слово “Коран” образовано от арабского глагола “читать [вслух]”[191]. Халиф из династии Омейядов Абд аль-Малик ибн Марван (646–705), узнав, что один из его сыновей хранит книгу о спутниках Мухаммеда, приказал ее сжечь: его потомство должно читать Коран и усваивать традиции, но других исследовательских устремлений он не допустит. Коран для мусульман был тем же, что Библия – для христиан: фундаментальным писанием – началом и концом[192]. По выражению историка Дж. У. Томпсона, “это как если бы историография началась с чистого листа”[193].

Столь сильный традиционализм, помимо прочих своих функций, не давал мусульманам забывать об арабском происхождении их культуры – это был один из способов организации общества (точно так же, как индуизм не мыслит себя без кастовой системы). Коран стали почитать за высочайший образец al-ʿarabiyyatu, языка арабов, и сложилось убеждение, что на другие языки его текст принципиально непереводим. Томас Карлейль, продравшись сквозь английский перевод, сетовал: “…никогда мне не приходилось читать такой утомительной книги. Скучная, беспорядочная путаница, непереваренная, необработанная: бесконечные повторения, нескончаемые длинноты, запутанности…”[194] Приверженцы ислама сочли подобные нападки глубоко невежественными и чрезвычайно оскорбительными (с этим трудно спорить, хотя мне и самому пришлось попыхтеть, читая священный текст по‐английски); к тому же многие мусульмане уверены, что Коран нужно читать по‐арабски, а не в переводе – и лучше нараспев.

Верность Корану затронула даже картографию, которая, как и в Западной Европе, стала, по сути, одной из областей богословия. Иудео-христианская традиция ориентировала карты и культовые помещения на восток, где якобы находился земной рай. Запад, напротив, ассоциировался со смертностью, ведь туда смотрел с креста Иисус, а север – с влиянием сатаны (головой на север хоронили некрещеных и отлученных от церкви). Исламские картографы унаследовали такое же почтение к востоку, но, учитывая, что Коран предписывает верующим молиться, обратившись к Мекке, и что поначалу большинство обращенных в ислам жили точно к северу от священного города, их карты обычно были ориентированы на юг. Более того, когда в 1860‐х годах географические карты появились в турецких школах, консервативные мусульмане в негодовании срывали их со стен классных комнат и бросали в отхожие места. Знаменитый хадис гласит: “Приобщать к познанию недостойных все равно что украшать свиней ожерельями из жемчугов, золота и самоцветов”.

От историков ждали не столько объяснения человеческих поступков, сколько подтверждения общеизвестных истин на конкретных примерах. Преемственность была критически важна, и поскольку племенные общества придавали чрезвычайно большое значение генеалогии, исторические сочинения в основном сводились к родовым спискам[195]. Точность фактов ценилась ниже, чем воссоздание живой картины. Как само собой разумеющееся, диалоги не записывались дословно, а выдумывались, чтобы надлежащим образом вложить их в уста халифов и правителей. Отклоняться от этих предписаний осмеливался мало кто, даже скептики. Когда у Абу Исхака Ибрахима ибн-Хилала ас-Саби, писавшего в X веке официальную историю Буидов (Бувейхидов), поинтересовались, чем он занят, он ответил: “Сочиняю нагромождение лжи”. Прослышав об этом, правитель, эмир Адуд ад-Даула (936–983), в