Что такое интеллектуальная история? - Ричард Уотмор

прогресса, достигнутого учеными, и наглядности преобразований, вызванных разработанными ими технологиями. Если и есть такая сфера, в которой прежним идеям можно дать однозначную оценку с точки зрения их правильности или ошибочности, то это история натурфилософии и естественных наук. Сам Герберт Баттерфилд, что бы он ни думал о вигской теории истории в других областях, предложил совершенно вигскую интерпретацию истории науки в книге «Истоки современной науки: 1300–1800» («The Origins of Modern Science: 1300–1800», 1949), в которой он показал масштабы прогресса и описал триумф изобретательства. Развитие идей было наиболее очевидно в такой сфере, как медицина, однако историки медицины, как и историки науки вообще, вслед за Томасом Куном пытаются разобраться в идеях с учетом контекста времени их возникновения и ссылаются на гипотезы и конвенции, которые регулируют научную практику. Классический пример такого подхода – книга Стивена Шапина и Саймона Шаффера «Левиафан и воздушный насос: Гоббс, Бойль и экспериментальная жизнь» («Leviathan and the Air-Pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life», 1985), в которой утверждается, что нападки Гоббса на экспериментальный метод Роберта Бойля были не эпизодом борьбы истины против лжи, а, скорее, следствием конфликта между различными социальными философиями, правильность которых с точки зрения науки не казалась современникам очевидной. Напротив, Вуттон в работе «Скверная медицина: как вредили врачи, начиная с Гиппократа» («Bad Medicine: Doctors Doing Harm Since Hippocrates», 2006) находит в истории медицины проявления добра и зла, причем добро дает о себе знать только начиная с 1865 г., когда Джозеф Листер стал использовать антисептики при хирургических операциях, после того как врачи 2300 лет больше вредили пациентам, чем спасали их. Вуттон ранжирует известных в прошлом ученых и указывает на ряд ошибок, препятствовавших прогрессу в медицине, называя их плодами откровенного невежества. Подобно Ласлетту в его последних работах, Вуттон обращается к текстуальному анализу и использует для обоснования своих аргументов весь инструментарий интеллектуальной истории. Впрочем, одновременно с этим он пишет, что цель «Скверной медицины» – сделать историческую науку актуальной для широкой публики благодаря выявлению «фантастических технологий», на которые опиралась медицинская практика до конца XIX в. Стоит признать, что интеллектуальные и прочие историки, отказываясь выносить оценочные суждения в отношении изучаемых ими предметов, снижают значение и актуальность своих трудов для общества.

Однако интеллектуальная история вовсе не проповедует релятивизм. Ее задача – дать более нюансированное представление о мысли прошлого, выяснить, как она возникла, и понять, почему имели смысл различные варианты решения проблем, встававших перед людьми в прошлом, а также выявить, в какой степени на их деятельность накладывали ограничения идеологические конструкты, с которыми они сталкивались в своей жизни. Чувство эмпатии в отношении деятелей прошлого историку необходимо, но это не влечет за собой оправдания былых воззрений и поступков. Если интеллектуальные историки склонны к скепсису в отношении проектов, обещающих возможность совершенствования, и несклонны быть революционерами, то это проистекает из признания того факта, что на протяжении всей истории человечества действия влекли за собой непреднамеренные последствия, а идеи, сформулированные автором, переиначиваются его непосредственной аудиторией и в известной степени изобретаются заново последующими поколениями, живущими в ином интеллектуальном контексте. В свою очередь, это означает, что интеллектуальные историки, несмотря на все трудности изучения любых проблем прошлого или настоящего, получают более полное представление о том, почему некая идея была так важна, и о возможностях, открывающихся перед историческими акторами или перед нами самими, благодаря знаниям о слоях истории, из которых складывалась и продолжает складываться интеллектуальная жизнь. Как писал Джон Данн, знание того, как работают исторические идеи – например, демократия или либерализм, – позволяет прочувствовать ограниченные возможности политического активизма и в то же время ведет к признанию того факта, что сменявшие друг друга в Новое время политические доктрины не сумели дать ничего из того, что они обещали, в первую очередь обеспечить прочный мир[167]. Подобный вывод вовсе не подразумевает отречения от политики или интеллектуальной жизни. Он скорее оправдывает создание гораздо более тонких инструментов для изучения идеологий прошлого и настоящего. Хороший современный пример такого рода – работа Колина Кидда, который снабдил аргументами сторонников юнионизма в Шотландии, показав, насколько выступления за единую Великобританию шли рука об руку с шотландским национализмом и вовсе не были враждебны ему, в чем нас пытаются убедить многие политики[168]. Другой пример – доводы Стефана Коллини в защиту гуманитарных исследований от обвинений в том, что они не вносят никакого вклада в экономический рост и потому не заслуживают государственного финансирования в университетах[169].

Заключение

Интеллектуальные историки занимаются реконструкцией намерений, которые были у авторов, когда они писали свои тексты. Они соединяют изучение важнейших и менее известных опубликованных текстов того или иного автора и изучение всего спектра доступных рукописных источников. Кроме того, они соотносят произведения авторов прошлых эпох с окружавшим их идеологическим контекстом, дабы выяснить, что же все-таки авторы делали, чего добивались, работая с идеями своей эпохи. У сегодняшних студентов, занимающихся интеллектуальной историей, когда они сталкиваются с тем же самым автором, работы прибавилось: им нужно прочесть далеко не только самые известные труды изучаемых ими исторических акторов. В идеале студент-историк должен соотнести произведения данного автора с другими произведениями эпохи, прочесть все значимые работы, имеющие отношение к главным произведениям автора и питавшему их идеологическому контексту. Такой подход дает более глубокое понимание автора или идеи, особенно по сравнению с работами, которые ограничиваются одной лишь оценкой идей, приписываемых давно умершим сочинителям. Более того, интеллектуальная история вызывает у нас чувство уважения к прошлому и к авторам, сталкивавшимся в чуждом для нас интеллектуальном мире с трудностями, которые сегодня едва ли осознаются.

Многие из лучших интеллектуальных историков утверждают, что критический и научный подходы несовместимы. Если интеллектуальный историк сталкивается с тошнотворным утверждением или идеей, высказанными автором иной эпохи, он не обязан выступать с осуждением. Главное – понять, как автору удалось протащить эту идею и почему в контексте той эпохи подобные высказывания были допустимы. Так мы получаем более комплексное представление о том, что тогда происходило, и начинаем понимать, что некое суждение, каким бы тошнотворным оно нам ни казалось, в свое время было вполне нормальным. Впрочем, полностью избежать оценочного отношения к текстам нельзя, по крайней мере вот в каком смысле. Интеллектуальные историки правы, когда возмущаются поверхностно-критическим прочтением текстов прошлых эпох. Нас окружают суждения, почерпнутые из исторических произведений, и с ними приходится считаться. И совершенно бесполезно пытаться поставить мыслителей и деятелей прошлого к стенке, состоящей из нынешних моральных ценностей, и расстреливать их за то, что они не похожи на нас. Возвращаясь к метафоре Джона Барроу, можно сказать, что интеллектуальные историки заменяют такую практику подслушиванием разговоров, которые ведутся чужаками, попытками увидеть вещи с давно забытой точки зрения, переводом на более понятный язык трудных для понимания идей, проникнуть в суть которых читатели без посторонней помощи не способны.

В настоящее время позиции интеллектуальной истории исключительно сильны. Интеллектуальных историков можно найти во всех ведущих университетах по всему миру на множестве гуманитарных факультетов. Это обстоятельство привело к дискуссии о том, как заниматься интеллектуальной историей в глобальную эпоху, и, в частности, о взаимоотношениях между интеллектуальной историей и глобальной историей. Дэвид Армитедж указывает, что интеллектуальная история обладает всем необходимым, чтобы интерпретировать самые разные идеи, сформулированные в самые разные эпохи и внутри самых разных культур, и предлагает для описания подобной работы термин «история в идеях». Армитедж подчеркивает ошибочность представлений о том, что интеллектуальные историки рассматривают только отдельные идеологические эпизоды в узком и четко ограниченном контексте, поскольку на самом деле интеллектуальных историков всегда интересовали долгосрочные изменения[170]. Впрочем, в некоторых отношениях идея глобальности входит в противоречие с интеллектуально-историческими исследованиями. В наши дни интеллектуальные историки сплошь и рядом занимаются восстановлением локальных контекстов и поиском материалов, утраченных из-за доминирования национальных подходов. И акцент на глобальных перспективах может оказаться еще большим преступлением, поскольку локальное и частное неизбежно будет вызывать ощущение возросшей исторической дистанции.