Сквозь зеркало языка - Гай Дойчер

и в силу специфических обстоятельств, то почему, например, народы от Заполярья до тропиков, от Африки до Америки всегда располагают словом для красного, даже если у них нет названий ни для какого иного цвета? Почему не существует какого-нибудь пустынного языка, в котором есть название для желтого, но нет – для других цветов? Почему нет языков джунглей с названиями лишь для зеленого, коричневого и синего? Старое предположение последовательности Гейгера, которое объясняло это эволюцией сетчатки глаза за последние тысячелетия, теперь было отвергнуто. Но если не постепенное улучшение зрения определяло порядок, в котором появлялись названия цветов, то для эволюционной прогрессии Гейгера требовалось альтернативное объяснение. А значит, поиск этого объяснения должен был стать важнее всего.

Но у лингвистов и антропологов были другие дела. Вместо того чтобы попытаться решить этот вопрос, они предпочли его проигнорировать. Кажется, будто на все исследовательское сообщество наслали проклятие забвения: за несколько лет последовательность Гейгера просто выветрилась из сознания, и больше о ней никто не знал. На первый взгляд, это могло бы показаться непостижимым, но не следует забывать о сейсмических сдвигах в миропонимании, которые переживали гуманитарные науки этого времени: глубокие изменения в отношении к так называемым «дикарям» и растущее отвращение к любым иерархическим структурам, которыми описывали этнические группы в зависимости от их предполагаемого уровня развития – термина, использовать который становится просто неприлично среди антропологов.

В XIX веке принято было думать, что «дикари» анатомически стоят ниже цивилизованных народов, что они – эволюционно недоразвитые люди. Согласно общему мнению, различные этнические группы по всему земному шару были просто промежуточными станциями на магистральном пути биологической эволюции от обезьяны к европейцу. Лучше всего представления уходящего века были подытожены на громадной Всемирной выставке, прошедшей в первые годы века нового, в 1904 году. Это значительное событие, самая крупная за всю предыдущую историю всемирная ярмарка, приуроченная к столетию Луизианской покупки (приобретению Томасом Джефферсоном у Наполеона большого куска североамериканского континента), состоялась в Сент-Луисе, штат Миссури. Гвоздем выставки стала беспрецедентно обширная антропологическая экспозиция. В Сент-Луис свезли представителей экзотических народов со всего мира и выставили в виде отдельных «деревень», расставленных согласно их предполагаемой степени развития. Официальный отчет экспозиции объяснял выбор спектра выставленных на ней рас следующими словами (вдохните поглубже!): «Физические типы, выбранные для показа, это те, что наименее отдалились от человекообразных или четвероруких (обезьян), начиная с пигмеев – аборигенов Африки, и включая негритосов внутреннего Минданао (Филиппины); айнов с северного острова Японского архипелага… и разные физические типы североамериканских туземцев».[140]

Как ни трудно понимать в ретроспективе подобное отношение, оно не противоречило научным воззрениям своего времени. Для каждого, кто принимал господствовавшую в те времена веру в наследование приобретенных признаков, было совершенно естественно заключить, что первобытность – это не только состояние, в которое рождались, но состояние, с которым рождались. Ведь если умственные достижения каждого поколения действовали на наследственность потомства, то из этого довольно логично следовало, что первобытность – биологически унаследованное состояние, а не стадия культурного развития. Даже среди самых просвещенных ученых было широко распространено мнение, к примеру, что такие черты психики, как склонность к предрассудкам, недостаточная сдержанность, слабое абстрактное мышление – это наследственные признаки, характеризующие «низших дикарей».

Однако уже в первые годы нового века отношение стало меняться. Все больше возникало сомнений по поводу наследования приобретенных признаков, вера в биологическую первобытность постепенно уходила на пенсию и уступала место новому пониманию верховной власти культуры над чертами психики. В Америке антропологи теперь однозначно заявляли, что культура – единственное приемлемое объяснение психических отличий между этническими группами. Пропасть между старым и новым отношением нигде не была так очевидна, как в отличиях между официальным отчетом о выставке «Луизианская покупка» и прямо противоположным докладом психолога Роберта Вудвортса из Колумбийского университета, центра новой американской антропологии. Вудвортс вдохновился экспериментальными методами Риверса при работе с островитянами Торресова пролива (хотя интерпретация результатов исследования самим Риверсом его не впечатлила) и, пользуясь тем, что в Сент-Луисе собрали так много различных этнических групп, проводил собственные эксперименты. Он проверил сотни людей разных рас и этнических типов не только на зрение, но и на многие другие психические функции. То, что он узнал о существах, которые в официальном отчете значились как «наименее отошедшие от человекообразных обезьян», было опубликовано в журнале «Сайенс» в 1910 году и сегодня воспринимается как констатация всем известного факта, но в то время эти результаты показались настолько радикальными, что их пришлось густо огородить вводными словами типа «может быть», «возможно» и «вероятно». Основной посыл тем не менее был кристально ясным: «Мы, вероятно, подтвердили, что сенсорные и моторные процессы и элементарная мозговая активность, хотя и отличаются от индивидуума к индивидууму, примерно одни и те же для разных рас».[141]

Хотя это новое понимание, возможно, не сразу проникло в сознание общества, в научной среде отношение изменилось довольно резко. Новая антропология требовала, чтобы каждую культуру понимали на ее собственных условиях, как продукт ее собственной эволюции, а не как лишь предыдущую ступень восхождения к западной цивилизации. Градации разных культур были решительно исключены, и все, что имело привкус старой эволюционной иерархии от обезьяны к европейцу, теперь встречали с подозрением и неприязнью.

* * *

К несчастью, эволюционная прогрессия Гейгера воспринималась именно как такой нежелательный пережиток. Гипотеза общего порядка в развитии цветового словаря (черный и белый>красный>желтый>зеленый>синий), кажется, собрала в себе все худшие грехи прошлого: она помещала разные языки в строгую иерархию, в которой самые простые культуры, с их наименьшим количеством названий цвета, были внизу, а европейские языки, с их утонченным и богатым цветовым словарем, были вверху. Хуже того, последовательность Гейгера неизбежно представляла цветовые системы первобытных народов лишь остановками на пути к европейской цивилизации. В новом интеллектуальном климате такая эволюционная иерархия смущала. А мысль, что в данном конкретном случае иерархия оправданна, смущала еще сильнее. Поддаться искушению забыть о ней оказалось легко. Предположили, что последовательность Гейгера – случайное совпадение: так, мол, получилось, что в тех нескольких языках, для которых последовательность появления цветовых терминов известна, красный цвет идет перед желтым.[142] Быть может, когда будет изучено больше языков, среди них найдутся такие, которые изобрели название для желтого раньше, чем для красного. Не то чтобы кто-то и вправду нашел такие языки, тогда или позже (хотя, как мы вскоре увидим, один аспект последовательности Гейгера недавно все-таки пришлось скорректировать). Но уже сама надежда, что примеры обратного однажды будут найдены, оказалась достаточной причиной не трудиться над объяснением неудобных параллелизмов в развитии