Наивный и сентиментальный писатель - Орхан Памук

произведение, которое ему соответствует, – «Любовь к фаэтонам» Реджаизаде Махмуда Экрема[21] (1896). Эта книга, главная тема которой – опасности восторженного западничества и претенциозность европеизированных интеллектуалов, представляет собой один из первых образцов появившейся в Османской империи и существующей по сей день разновидности романа, в которой рассматриваются взаимоотношения Востока и Запада. Замечательная особенность «Любви к фаэтонам» – та головоломная смесь турецкого и французского, на которой изъясняются герои, отражающая, по выражению турецкого литературного критика Жале Парла, «трагикомическую путаницу в головах», свойственную проевропейски настроенной просвещенной части османского общества конца XIX века. Нечто похожее показывает нам Толстой в «Войне и мире», когда русские аристократы в разгар войны с Наполеоном разговаривают в повседневной жизни по-французски. Однако в романе Экрема нет ничего похожего на сложную композицию и философскую глубину «Войны и мира» – это всего лишь реалистическая сатира. Читая «Любовь к фаэтонам», мы не пытаемся найти тайный центр романа, а просто наслаждаемся тем, как мастерски запечатлена повседневная речь более чем столетней давности. Впервые знакомясь (порой не в силах удержаться от смеха) с этим причудливым и весьма своеобразным романом, я от души радовался возможности проникнуть в сознание стамбульского интеллигента конца XIX века и услышать, как он говорит. К сожалению, такого рода речевые особенности, улавливать которые столь интересно и радостно писателям, как правило, полностью теряются при переводе на другие языки.

Тот отмеченный Маргерит Юрсенар факт, что до появления романов повседневная речь никак не фиксировалась, говорит нам и о том, насколько абсурдно само понятие исторического романа. Генри Джеймс, говоря в 1901 году в одном письме о «неизбежной дешевизне» исторических романов и наивности их читателей, имел в виду не только утраченные слова, но и то, как трудно проникнуть в сознание людей былых времен, увидеть эпоху глазами ее обитателей. Сочиняя исторический роман «Имя мне – Красный», я понимал, что для того, чтобы преодолеть эту пропасть в понимании и избавиться от фальши, недостаточно будет проштудировать записи из османских судебных и прочих архивов, пусть я и найду там кое-какие сведения о повседневной жизни Стамбула XVI столетия. О разговорном языке той эпохи мы вообще ничего не знаем, так что я решил, что лучше будет не пытаться замаскировать неаутентичность речи героев, а, напротив, подчеркнуть ее, преувеличить. Время от времени мои персонажи обращаются напрямую к читателю, говорят даже вещи и рисунки; в тексте немало отсылок к современности… Новшества, появившиеся в мировой литературе в восьмидесятые годы под влиянием таких писателей, как Борхес и Кальвино (которые были не столько романистами, сколько исследователями метафизики художественного текста), и обобщенно называемые постмодернизмом, способствовали повышению достоверности и убедительности, о которых так заботились Генри Джеймс и Маргерит Юрсенар, и укрепили традицию мыслить посредством романа.

Впрочем, качества романа, сближающие его с музеем, – те, о которых я хочу поговорить, – имеют отношение не столько к пробуждению мысли, сколько к борьбе с забвением, к сохранению и сбережению. Подобно родителям с детьми из какой-нибудь западной страны, которые в воскресный день идут в музей, потому что верят, что там хранится нечто, имеющее отношение к их собственному прошлому, и радуются этому, читатель романа бывает очень рад, когда находит на его страницах свою автобусную остановку, любимый фильм, одежду, похожую на ту, что носит он сам, знакомый вид в лучах закатного солнца, газету, которую всегда читает, газировку, которую привык пить, улицы, проспекты и площади, по которым постоянно ходит, и – как я узнал после публикации «Черной книги» – магазинчик (лавку Аладдина), в который время от времени заглядывает. Одна из причин этой радости сродни иллюзии, которую внушают нам музеи: мы чувствуем, что история вовсе не напрасна и не бессмысленна, и от прожитой нами жизни что-то сохранится и после нас. В этом горделивом и утешительном чувстве укрепляет нас распространенное заблуждение о бессмертии настоящей литературы – заблуждение, в которое я и сам часто впадаю. Так или иначе, удовольствие читателя романа отличается от удовольствия посетителя музея, поскольку роман хранит (хотя бы какое-то время) не сами вещи, а наше восприятие – память о том, какими мы их видели, и еще (такое у нас возникает чувство) память о самой нашей жизни.

Мне, как и многим другим писателям, часто доводится слышать: «Вы как будто видели и чувствовали то же самое, что и я! Вы написали обо мне!» Я так и не решил, радоваться или огорчаться этим словам, произносимым из самых лучших побуждений. Каждый раз они заставляют меня ощущать себя не творцом, чье воображение создает из пустоты новые истории, а хронистом, который описывает жизнь, общую для всех нас, членов определенной общности людей. Это весьма почетное звание, ему можно только радоваться. Однако слова моих благодарных читателей наводят на мысли о том, что со временем, когда общность распадется и канет в небытие, романы тоже будут забыты. Как правило, так и происходит. Давайте же оставим тему бессмертия литературных произведений, насквозь пропитанную писательским самодовольством, и перейдем к следующей, тоже имеющей отношение к романам и музеям.

2. «НЕ КАК ВСЕ»

Я люблю читать книги французского социолога Пьера Бурдье, в которых он исследует в социальном контексте то чувство непохожести на других, которое пробуждает в людях любовь к искусству. Некоторые наблюдения Бурдье имеют отношение к музеям и их посетителям. Мы же применим эти наблюдения к писателям и читателям.

Начну с истории, которую часто рассказывали в свое время в интеллектуальных кругах Стамбула. Великий роман Пруста «В поисках утраченного времени» дважды начинали переводить на турецкий язык (в сороковые и шестидесятые), но те попытки не были доведены до конца. Наконец вышел полный перевод Розы Хакмен, над которым она работала с 1996 по 2002 год. Стамбульские газеты в большинстве своем хвалили перевод, в котором были весьма удачно использованы характерные особенности турецкого языка (например, его склонность к конструированию длинных предложений), в турецкой прессе много писали о Прусте, на телевидении много о нем говорили – и в результате первые несколько томов романа даже попали в список бестселлеров. Примерно тогда же, а дело было незадолго до начала учебного года, новоиспеченные первокурсники пришли получать студенческие билеты в Стамбульский технический университет. Выстроилась очередь. Рассказывают, что одна девушка, стоявшая в хвосте (назовем ее Айше), с несколько надменным видом достала из сумочки первый том «Поисков» и начала читать. Читая же, она время от времени поднимала глаза и оглядывала других студентов, с которыми ей предстояло провести следующие четыре года; особое ее внимание привлекла стоящая немного впереди девица (назовем ее Зейнеп) на высоченных каблуках, слишком ярко накрашенная