Всемирный потоп - Адам Туз

Как бы там ни было, но 10 октября 1924 года Джек Морган нехотя подписал соглашение о предоставлении займа, согласно которому его банк при участии ведущих финансистов Лондона, Парижа и даже Брюсселя предоставлял Германии заём на сумму 800 млн золотых марок[1364]. Заём был предназначен для того, чтобы предприниматели, руководствуясь здравым смыслом, могли использовать эти средства для врачевания ран, полученных в ходе войны. Предложение было, конечно, привлекательным. Эмитенты, действовавшие в рамках плана Дауэса, платили за свои облигации из расчёта 85 центов за доллар. Погашение облигаций производилось с 5-процентной премией. Получив заём в размере 800 млн марок, Германия должна была обеспечить обслуживание облигаций общей нарицательной стоимостью в 1.027 млрд марок[1365].

Морган был в недоумении от роли, которую его заставили играть, и это говорит о том, что изменения в конфигурации мировой политики, происходившие в 1924 году, оказались понятны далеко не всеми. Правительство лейбористов, выступавшее в роли хозяина на проходившем в Лондоне последнем раунде переговоров, стало первым избранным социалистическим правительством, которое управляло самым важным центром капитализма Старого Света. Следуя манифесту партии, выпущенному в 1919 году, правительство должно было работать над созданием платформы для проведения радикальной национализации и социальных преобразований. Но во имя «мира и процветания» оно в сговоре с вашингтонской администрацией, в которой тон задавали консерваторы, и Банком Англии работало над тем, чтобы обеспечить выполнение требований американских инвесторов. В ходе этой работы наносился финансовый ущерб французскому правительству, занятому проведением радикальных реформ. Эта работа отвечала интересам Германской республики, правительство которой на тот момент находилось в руках коалиции, возглавляемой ранее известным поборником аннексий, а теперь изменившим свои взгляды Густавом Штреземаном.

Слово «деполитизация» представляет собой эвфемизм для описания этой общей картины взаимного разграбления[1366]. Конечно, план Вильсона, получивший название «Новая свобода», не предусматривал такого возвышения Моргана. Да и самому Моргану нисколько не хотелось работать на условиях, определённых в плане Дауэса. И если при Вильсоне в качестве последней инстанции выступало общественное мнение, то теперь окончательное решение зависело от общественного мнения «инвесторов», для которых банкиры как финансовые советники были всего лишь пресс-секретарями. Но, если восемь лет призыв Вильсона к «миру без победы» опирался на коллективное смирение европейского политического класса, то теперь казалось, что, взирая на план Дауэса и результаты Лондонской конференции 1924 года, Вильсон посмеивается, лёжа в своей недавно вырытой могиле. Мир был достигнут. Но европейцев среди победителей не было.

25. Новая политика войны и мира

В июне 1927 года Густав Штреземан, занимавший в то время пост министра иностранных дел Германии, предстал перед переполненным актовым залом университета Осло, чтобы произнести речь в связи с присвоением ему Нобелевской премии мира[1367]. Его речь транслировалась по радио в Норвегии, Швеции и Дании. Нобелевской премии мира Густав Штреземан был удостоен вместе с Аристидом Брианом и Остином Чемберленом за усилия, позволившие их странам подписать Локарнский пакт безопасности, который стал, по общему признанию, первым подлинным договором о мире послевоенной эпохи. Переговоры по этому пакту продолжались в течение года после того, как был утверждён план Дауэса, а его ратификация состоялась в Женеве 14 сентября 1926 года. Локарнский пакт закреплял статус-кво и торжественно гарантировал неизменность границ в Западной Европе. Штреземан не скрывал того, что побеждённым принять этот пакт было сложнее, чем победителям. Именно предшествовавшая подписанию пакта карьера Штреземана как знаменосца германского империализма и глашатая неограниченной подводной войны, делала это событие особенно значительным. Его речь была искренней. Подписание Локарнских соглашений, сказал он, означало осуществление общеевропейской мечты, предвидения Каролингов о том, что «Treuga Dei — Мир Божий» может воцариться на Рейне, «где на протяжении столетий полыхали кровопролитные войны…» Обращаясь к своим слушателям, он добавил: «Именно эта цель может привлечь на нашу сторону молодёжь Германии. Она видит свой идеал в личных физических и духовных достижениях, в мирных соревнованиях на Олимпийских играх и, я надеюсь, также и в техническом и интеллектуальном развитии. Германия обращена к этому будущему как стабильная страна… опирающаяся на упорный труд… и жизненный дух, стремящийся к миру, как об этом говорит философия Канта и Фихте».

Во второй половине 1920-х годов подобные взгляды постполитического свойства не вызывали усмешки, а воспринимались как Realpolitik[1368]. Какие ещё уроки можно было извлечь из кризиса, продолжавшегося целое десятилетие — с 1914 по 1924 год? Эпоха, когда война великих держав считалась допустимым инструментом политики, а не необходимостью при самообороне, без сомнения, завершилась. За что отдали жизнь погибшие на войне, на какие цели были израсходованы многие миллиарды начиная с 1914 года? Британия добилась великой победы, но затем растратила завоёванное во время ужасных послевоенных событий в Амритсаре, Ирландии, на Ближнем Востоке. Итальянцы не могли смириться с тем, что их победу превратили в насмешку. Муссолини захватил остров Корфу, но не сумел удержать его. Япония, которой возможность осуществить свои имперские мечты в России и Китае была ниспослана свыше, не сумела закрепить свои достижения. Германия одержала важнейшую победу на Востоке, но не смогла обеспечить легитимный мир. На Западе ей пришлось мириться с поражением не один, а три раза. А какие плоды победы могли предъявить французы, одержавшие верх над немцами совсем недавно — в 1923 году?

У этих сокрушительных потерь не было одной общей причины. Но существовала определённая закономерность. Война шла повсюду: на поле брани, в тылу, в доках Шанхая, на полях Украины, на сталелитейных фабриках Рура, и остановить её было уже невозможно. Всё (даже победа) требовало непомерных расходов. Трудно было объяснить, что такое самоопределение, и ещё труднее добиться его, но претензии на имперское превосходство уже вызывали неприятие и открытое осуждение. Во внутренней политике для имперских авантюр средств почти не оставалось. Война вела к тому, что этих средств становилось ещё меньше, а демократия ощутимо ограничивала свободу действий как с точки зрения расстановки приоритетов в расходах правительства, так и с точки зрения легитимности принимаемых им решений. Наконец, соперничество между державами в военной, экономической и политической сферах выступало в качестве основной уравновешивающей силы. Кандалы, сковывавшие «одной цепью» различные страны, были настоящими[1369].

Это с потерями для себя испытала Британия на Ближнем Востоке, когда то, что казалось недорогим приобретением в одном, оборачивалось чрезмерно высокой ценой на другом стратегическом направлении, будь то на берегах Рейна или в Бенгалии.

Если у всех этих печальных событий и был один общий знаменатель, то он заключался в ослаблении позиций европейских