Белый легион в Парагвае. Русские герои Южной Америки - Дмитрий Михайлович Абрамов

полном звёзд и созвездий. Вот такой дивной ночью в джунглях Чако на запад медленно продвигался отдельный кавалерийский эскадрон Первой пехотной дивизии числом в 175 сабель. Копыта и бабки лошадей были обмотаны тряпками. Чтобы кони были спокойны и не ржали, верховые гладили коней по храпам. Кавалеристам было запрещено курить и громко разговаривать. Люди общались только шёпотом. Словом движение происходило в полной тишине. Иногда эту тишину нарушали удары мачете или топора, когда нужно было срубить мешавшую движению, перегородившую тропу, полу-упавшую пальму. Ветви деревьев и пальм хлестали людей и лошадей, но те упрямо шли вперёд.

Впереди эскадрона быстро и умело, хорошо ориентируясь среди чащобы, какими-то своими, известными им одним тропами пробиралась и указывала дорогу кавалеристам босоногая, полуголая разведка из воинов-индейцев гуарани́. Разведчики были разукрашены боевыми и маскировочными рисунками, нанесёнными на лица, торсы, плечи, грудь и даже на ноги. Они использовали в качестве краски сажу, рыжую глину и какие-то, знакомые лишь аборигенам, естественные красители. Только лёгкие штаны, закатанные до самых колен, прикрывали их тела. Они были вооружены луками и стрелами, которыми владели бесшумно и превосходно. Их стрелы могли разить точно в цель за 150 метров. Наиболее рослые индейцы несли в руках недлинные 2-х метровые копья, которые метали до 40, а иной раз и до 50 метров с той же точностью, как и стрелы.

Во главе эскадрона в сёдлах ехали трое. Старшим среди них был капитан парагвайской армии Борис Павлович Касьянов, бывший ротмистр Псковского лейб-драгунского Ея Величества полка. Справа от него ехал его помощник и начальник разведки лейтенант Александр фон Экстейн. А слева начальник штаба – капитан и также бывший есаул кубанского войска Алексей Иванович Пазухин.

Через четверть часа бесшумного движения эскадрона, вынырнув из чащи словно тени, к лейтенанту подошли двое разведчиков-гуарани́. Капитан Касьянов махнул рукой и эскадрон остановился. Индейцы тихо, немногословно и очень быстро что-то сказали лейтенанту на своём языке. Фон Экстейн внимательно выслушав их, утвердительно махнул головой, что-то ответил и гуарани́ вновь растаяли в джунглях.

Командир пулеметного взвода парагвайской армии.

– Что там впереди, Саша? Что они сказали? – спросил Касьянов у лейтенанта, который неплохо знал язык аборигенов и мог с ними объясняться.

– Они сказали, что боливийцы стоят лагерем у деревни Сааведра. Лагерь укреплён плохо, но дорога обстреливается их пулемётами.

– Сколько пулемётов у них?

– Они видели не менее трёх, – отвечал лейтенант.

– Господа офицеры, перед серьёзным делом надо дать отдых людям и лошадям. Мы прошли за сутки более 25 вёрст, – произнёс капитан Пазухин.

– Ты прав, Алексей. До противника ещё далеко. Время у нас есть. Прикажи эскадрону оставить сёдла и командуй отбой, – согласился Касьянов.

* * *

Кавалеристы спали вповалку у небольших костров, подстелив под себя пончо. Сёдла служили им подушками. Лошади были рассёдланы, укрыты попонами, обротки и удила были сняты, и те медленно тёрли зубами листья и овес. Пятеро часовых неспешно ходили вокруг лагеря. Не спали и разведчики-гуарани. Они сидели группой в десять человек у своего отдельного костра, тихо разговаривали и что-то варили в небольшом котле.

А трое офицеров расположились у костра на биваке в самом центре лагеря. Касьянов и Пазухин не спали. Они выпили по паре глотков «мескаля»[11] и пекли картошку, закопав клубни в угли. Лейтенант Александр фон Экстейн дремал, склонившись головой на седло.

– Интересные люди эти гуарани́. Лошадей вроде бы знают, любят их, но верхом не садятся. Воюют и ходят только пеши, – произнёс Пазухин.

– Они говорят, что пешком в джунглях передвигаться удобнее. Лошадей используют как тягловую силу. Возят на них вьюки, впрягают их в лёгкие повозки-волокуши, типа двух длинных оглобель, стянутых ремнями, которые крепят на груди и холке лошадей, – включился в разговор лейтенант, ранее, казалось, уже задремавший.

– Однако, какой сметливый и храбрый народ гуарани́. Держатся независимо. Слову своему верны. Внимательно следят за всем, что происходит у нас, – произнёс Касьянов.

– Они утверждают, якобы их древние предки были белыми, как и европейцы. Сколь это правдоподобно? – с интересом спросил Пазухин, пошевелив палкой в углях, пытаясь рассмотреть, как печётся картошка.

– Не спеши, Лёша. Не вороши угли раньше времени. Пусть ещё попечётся. Да и угли ещё слабые, – заметил Касьянов.

«– Отвага в их глазах горит,

Тверда рука их как гранит,

Стрела их прямо в цель разит.

Пред боем Бога помяни,

И честь свою не урони

Перед лицом гуарани́»,

– произнёс засыпающий лейтенант.

– Вот ещё один поэт! Скольких таких пришлось повстречать на войне. Или они на войне, как грибы родятся? – с усмешкой произнёс Пазухин.

– Я не часто встречал. Здесь в Парагвае знаю одного – Полякова из донских казаков, – заметил Касьянов.

– О, Борис. Тебе не свезло. Я уже в окопах Германской познакомился с таковыми, и понял, что война пробуждает порой самые высокие и благородные человеческие эмоции.

– Интересно. Поведай, Алексей, – с интересом попросил Касьянов.

– Ну вот, например, Николай Гумилёв. Слышал о нём? – спросил Пазухин.

– Ещё бы! И ты был знаком с Гумилёвым? Где, когда?

– Это произошло в Питере. Весной 1917-го. Выпал мне отпуск, и прямо с фронта мы двинули в Петроград. В кабаке увидел я Гумилёва, там и познакомились. Забыл название той ресторации…Какой-то «Приют…». Точно не помню. Словом, кабак, где собиралась вся питерская богема. А привёл меня туда ещё один поэт. Но об этом потом…, – стал рассказывать Пазухин.

– Он что ж, пил и читал стихи?

– Да, ты знаешь, мы с другом вошли и тот будучи сам из поэтической среды сразу узнал Гумилёва. Совпало так, что Гумилёв тоже приехал с фронта и сидел со своими друзьями-фронтовыми офицерами. Мы сразу к ним подъехали и уселись все вместе. Помню много интересных рассказов, и стихи лились, как и пиво в тот день. А второй раз встретились там же, так пили водку и опять читались стихи. Был там с ним в цивильном друг его, тоже поэт или писатель с простой фамилией Ива́нов. Георгий кажется.

– Я слышал, что Гумилёв слыл немалым храбрецом и героем?

– Немного, не мало, но два Георгия у него красовались на груди, – отвечал Пазухин.

– Вроде бы, большевики расправились с ним? – спросил Касьянов.

– Да, печальная участь. Не пощадили суки этого талантливого и умного человека.

– Надо помянуть его, – произнес Пазухин и перекрестился.

Касьянов же согласно кивнул головой и разлил по кружкам. Они выпили по глотку.

– А тот, кто привёл тебя, что за персона? – спросил Касьянов.

– Знаешь, Борис. То – загадочная личность, артиллерист, прапорщик. Из реалистов сразу на фронт. Стихи писал неплохие. Звали его Кирилл Космин. Мы с ним в Брусиловском прорыве участвовали.