Последний шторм войны - Александр Александрович Тамоников

— Ну, поговорим, лишенец? — спросил оперативник, покачивая носком начищенного до блеска сапога.

— Я все расскажу, поверьте, — торопливо заговорил раненный. — Мне никакого резона нет идти под расстрельную статью. Я снисхождения власти хочу добиться, доказать, что раскаялся, осознал и готов отсидеть любой срок, который мне справедливо назначит народный суд.

— Ну готов или не готов, а сидеть придется, — равнодушным голосом отозвался Коган и зевнул с видом человека, которому тягостно и скучно, и он только и думает о том, чтобы закончить эту процедуру и заняться чем-нибудь более приятным, например, вкусно поесть и выпить хорошего крымского вина!

Якуба совершенно точно уловил это состояние следователя, настолько в нем самом сейчас было обострено желание жить и ощущение угрозы своей жизни. Нет ничего более страшного, вызывающего состояния обреченности у узника, чем равнодушие к его судьбе следователя или иного допрашивающего лица. Или охранника, который приносит миску еды.

— Ну да ладно, Якуба, — наконец сжалился Коган, продемонстрировав, что не прочь немного поговорить. — Чего уж о плохом-то. От смерти не убежишь, все мы там будем, как говорится. Только кто-то раньше, а кто-то позже. Ты-то, наверно, уж точно хочешь попозже, ты свою смертушку видел очень близко, в глаза ей прямо-таки поглядел там, на дороге. А сознайся, Борис, что бы было, если бы вы нас там всех перебили? Ну, может, не совсем, а парочка раненых вот так же осталась? А? Или если бы не мы ехали на машинах — опытные и хорошо вооруженные, а какой-нибудь советский начальник спешил в Бахчисарай на совещание по восстановлению народного хозяйства?

— Я… — замямлил Якуба и посерел лицом еще больше, — я ни в кого не стрелял, не убивал никого. Меня заставили, угрожали. Я просто слабый человек, не герой я!

— Ну хватит! — неожиданно оборвал раненного Коган. — Не стрелял он! А ранили тебя в какой момент во время боя? Ты за деревом, поганец, прятался и поливал нас очередями. Хорошо вот, ногу выставил, тебя и угомонили, попав в нее. Еще неизвестно, как бы ты себя повел, если бы со своим напарником до нас добрался. Или до других гражданских, если бы они вам подвернулись. Так что замолчи, упырь, на этот счет. А отвечай на мои вопросы. Не будешь отвечать, и я тогда уйду, потому что ты будешь никому не интересен. Понял меня?

Последние слова Коган не просто произнес, а рявкнул, даже подавшись всем телом на стуле вперед, и буквально впился гневным взглядом в лежавшего на кровати раненого.

— Еще раз и без вранья: какого черта вы там в лесу на дороге делали, попутку ловили?

— Машину захватить, — промямлил измученный болью и страхом Якуба. — Чтобы этого, итальянца ихнего, доставить к врачу, значит.

— Где он получил травму? Как это произошло?

— Я не видел, я правду говорю, что не видел. Нас вдвоем внизу оставили, на карауле вроде как, а они полезли на скалы. Ну и вернулись оттуда с ним. Сказали, что будем захватывать любую машину…

— А с пассажирами этой захваченной машины что намеревались делать? Говори.

— Убить… — совсем упавшим голос отозвался раненный.

— Что там на скалах, зачем туда отправилась ваша группа?

— Там у них что-то спрятано, но нам не говорили, что именно. Наше дело было охранять.

— Где ты со своим другом все это время жил, когда немцев вышибли с полуострова?

— В Севастополе. На стройке мы работали, документы чужие нашли нам, так и приняли. Там недалеко от Камышовой бухты.

— С кем связь держали, кто был вашим начальником?

— Где? На стройке? Инженер там, Величко его фамилия вроде. Я с ним почти не общался.

Коган напрягся, но многолетняя привычка держать себя в руках, контролировать свои эмоции во время допросов помогла и в этот раз — внешне он казался спокойным. Величко, строительство, Камышовая бухта. Сейчас сразу про Полозова спрашивать не стоит. Да и фамилия распространенная. Таких Величко может быть по три человека на каждую большую стройку. Не факт, что это именно тот герой-партизан, у которого, хм, диверсанты в бригадах работают. Удобная позиция у этого урода! Друг погиб, вали все теперь на него, через него, видите ли, вся связь осуществлялась, а я рядовой, бесправный и абсолютно неинформированный исполнитель. Удобно!

— Ваши задачи? Для чего вас оставили в городе? — сухо спросил Коган.

— Да вот так, чтобы по приказу сразу куда-нибудь на операцию прибыть. На работе всегда можно отпроситься, на здоровье слабое сослаться или на запой. Тоже помогает. Работать некому, каждая пара рук ценится.

— Почему вы не боялись, что вас кто-то узнает в лицо? Вы же с другом в полиции служили, вас многие могли видеть в полицейской форме да с немцами рядом.

— Так нас поэтому подальше от города и держали. А еще сказали, если что, если какой шухер будет, тогда нас на нелегальное положение переведут. Это вроде как сидеть и не высовываться.

«Пока хватит, — решил Коган. — Теперь все это надо проверить и обдумать. Понять, где врет, где недоговаривает и почему. Общий принцип понятен. Обычное дело — я не виноват, меня обманули, мне угрожали, заставили, я старался не стрелять и не попадать ни в кого. В воздух стрелял даже на расстрелах. Проходили, знаем». Коган полез в нагрудный карман гимнастерки и достал три фотографии Савченко, снятой с разных ракурсов. Он бросил их на кровать Якубе.

— Посмотри внимательно и скажи, где и при каких обстоятельствах ты ее видел.

Предатель долго крутил фотографии, старательно морщил лоб, делая вид, что вспоминает. Хотя и так понятно, что Савченко он не знает и никогда не видел.

— Вроде знакомая баба, а вроде и нет. Не могу вспомнить, гражданин начальник. Я это… повспоминаю, может, чего и прояснится в голове, может, вспомню.

— Ну-ну, — вставая со стула и пряча фотографии в карман, проговорил Коган. — Подумай на досуге. Дело полезное для здоровья, здоровье любит, когда говорят правду.

Следователь ушел. Якуба остался один и сразу ощутил, насколько это страшно, жутко, как в могиле — быть одному. Тишина. Только капли дождя стучат по подоконнику да где-то за стеной сдавленно стонет раненый. Якуба поймал себя на том, что старается даже не дышать или не может дышать. Он лежит с перебинтованной ногой, прикованный к койке, ощущая страх — липкий, не отпускающий. Этот энкавэдешник только что вышел, оставив после себя запах курева и тяжелое, как давящая на грудь гиря, воспоминание о тягостном разговоре. «Кончено, — шепчет ему внутренний голос, но Якуба тут же яростно отмахивается от этой