Лесная гвардия - Сергей Иванович Зверев

месяцев. Москва капитулировала, с большевизмом покончено. Немцы предлагают местным жителям работать на Германию, устроиться на работу в лагерь.

От каждого слова у Александра каменело все тело. Хорошо, что на поляне темно, никто не видит, как от его лица отхлынула кровь и мелко задрожали руки. Когда Баум замолчал, он заговорил:

– Товарищи, мы ведь не знаем, сколько километров до фронта. Что, если Красная армия и правда отступает, фронт сдвигается в глубину страны. И мы…

Он так и не смог выговорить страшное словосочетание – «не сможем вернуться на родину». Все слова, как волны о камень, разбились об убедительный, твердый тон Сороки:

– Товарищ лейтенант, вы же партиец, советский гражданин, кадровый офицер! Сами посудите, разве можете вы доверять такому источнику? А если это провокация? Неужели вы верите, что наша огромная страна вот так легко сдалась армии какого-то Гитлера? Это контрпропаганда, а вы ей поддаетесь. Понимаю, после лагеря страшно принимать смелые решения, рисковать жизнью. Но ведь вы здесь, в подполье, в окружении товарищей, опытных людей. Товарищ капитан, что же вы молчите? Вы все-таки командир нашего отряда.

Романчук стоял с опущенной головой. Некоторое время назад он хотел было поддержать Сороку, но обжегся о взгляд жены. В глазах Елизаветы горел внутренний огонь, он сжигал женщину с того самого момента, когда немцы захватили ее дочь. С тех пор она не давала этому пламени выйти наружу, и все же тихое, яростное желание идти до конца и освободить ребенка постоянно чувствовалось в каждом ее движении, даже в упрямом молчании. И сейчас на несколько секунд это пламя опять вырвалось наружу в остром, пронзительном взгляде. Романчук понял, что жена свое решение давно уже приняла и останется здесь, в лесу, при любых обстоятельствах.

Для Александра в этот момент ласковый увещевательный тон Сороки вдруг слился в монотонный бубнеж. При слове «лагерь» накатили жуткие воспоминания: мертвые тела на виселице посередине тюремного дворика, голые, истерзанные разложением и болезнями трупы, сваленные в кучу; рядом еще живые, дрожащие от холода, в крови после побоев заключенные блока С. Он с трудом сглотнул рвущийся наружу крик, за время в плену это вошло в привычку – сдерживать слова, звуки, постоянно одергивать себя, затыкая рот невидимой ладонью.

Особист, обрадованный общим молчанием, закончил свою речь:

– Товарищи, мы обо всем договорились. Сегодня ночью начинаем подготовку к марш-броску в сторону фронта. Давайте не будем терять времени на пустые разговоры. Франтишека и Баума оставим в ближайшем селении подальше от лагеря.

Краем глаза Саша успел заметить, как дернулась Елизавета, но ее опередил капитан. Романчук серым ровным голосом приказал:

– Откладываем решение до вечера. Уже через час рассвет, у нас нет запасов воды и хвороста. Саша и Игорь – на наблюдение рядом с лагерем. Остальные – за водой. – Он проговорил Канунникову, избегая встречаться с ним взглядом: – Саша, умывайся, пей. Придется подежурить до обеда. Можешь потратить всю воду, мы принесем новый запас.

Не дожидаясь ответа, Василич нырнул за шалаш и начал вытаскивать емкости, приготовленные под воду. Остальные зашевелились, как привыкли за время жизни на болоте, – безмолвно. Один только капитан Сорока остался стоять на месте. От досады он пнул было деревяшку, но тут же под строгим взглядом Лизы дернул плечом и тоже принялся за работу.

Глава 5

Невидимое пока за горизонтом утреннее солнце начало наряжать черные силуэты деревьев в розовую дымку тумана. Пока остальные искали в лесу хворост или пробирались к воде, выискивая оставленные загодя метки, Саша с Игорем отправились на наблюдательный пост. Его оборудовали на высоком дубе, откуда с широкого ложа между крепкими ветвями вся окрестность была как на ладони.

Игорь остался внизу для подстраховки, а Канунников по его спине взобрался на одну ветку, перешагнул на вторую, все выше и выше, так, что от колыхания тонких сучков под ногами начала кружиться голова. Вот наконец крепкая впадина, куда можно пристроиться, опершись спиной о ствол. Саша повозился, припал всем телом к жесткой коре и нащупал в кармане ремень, который дала ему Агнешка во время их первой встречи. В лесу эта обычная с виду вещь была необходима, только совсем не для того, чтобы прогуливаться щеголем по болоту.

Прочным ремнем Канунников легонько примотал себя к дереву на время дежурства, чтобы не свалиться в случае, если дремота лишит его равновесия. Падение может стать очень опасным. Здесь, на болотах, в вечном молчании осторожной жизни, похожей на существование зверей, любая травма или болезнь становилась огромным риском, практически означая близкую смерть. Поэтому и придумал Саша себе такую систему страховки.

Правда, сон его совсем не морил, хотя усталость, многочасовое сидение в засаде, потом стычка с часовым сделали тело тяжелым, налили его свинцом. Расслабиться и обмякнуть не давало болезненное ощущение. Та тяжесть, что разрасталась внутри по пути к лесному убежищу, сейчас, как стальной стержень, держала, не давая выдохнуть.

Канунников безотрывно смотрел не на поселок по другую сторону леса, а на низкие бараки за веткой железной дороги – на концентрационный лагерь.

Территория смерти. Там серое небо рассекали белые лучи прожекторов, тянулась, чередуясь с вышками для охраны, лента забора, опутанного колючей проволокой. В корпусах не светились огоньки, но Александр точно знал: за провалами с решетками сейчас бурлит жизнь. Ночь для заключенных – коротенький перерыв от мучений, издевательств и ежедневного ожидания казни. Минуты отдыха, тревожного сна, куда можно наконец хотя бы на время спрятаться от окружающего ужаса. Кто-то плачет и молится о спасении, кто-то считает секунды короткой передышки – и все они надеются, что сегодняшний рассвет принесет избавление от бесконечного кошмара.

Канунников сам не замечал, как качается из стороны в сторону в такт своим мыслям: «Я не могу их бросить, просто взять и уйти. Надо не бежать, трусливо спасая свои жизни, а бороться. Пускай по шажочку, по чуть-чуть – спасать заключенных из лагеря. Мы не можем просто оставить их, будто никто не умоляет нас о помощи за теми черными решетками. Их не видно, не слышно, но они есть, там сотни тысяч людей. Умирающие, они ждут, хватаются за последнюю надежду. Так нельзя, это не по-человечески, не по-советски – спасать свою шкуру, бросая близких на верную смерть. Я готов рисковать, чтобы спасти их, а не себя. Поговорю с Сорокой, с Василичем. Пускай они уходят, а я останусь! Придумаю, как навредить фашистам, что-нибудь соображу!»

От движения веток впереди он вздрогнул и уже рванулся было, чтобы подать сигнал своим об опасности. Но