Переворот - Иван Павлович Кудинов

Таня работала в инфекционном отделении, размещавшемся не в основном больничном корпусе, а чуть поодаль, в глубине двора, в небольшом деревянном флигеле-бараке.

Особенно трудно было поначалу. Тяжелый дух инфекционного отделения действовал удручающе. Потом он, этот специфический запах, как будто исчез, и Таня перестала его замечать. Человек привыкает ко всему, даже к страданиям и болям. Но нет большей радости видеть больного, преодолевшего свой недуг, особенно в тот миг, когда он, будто впервые, встает на ноги и заново учится ходить. И Тане иногда казалось, что и она тоже, преодолев свой душевный недуг, заново учится ходить.

В то солнечное и тихое утро, как и всегда, она занималась обычными делами, бесшумно и быстро ходила по узкому сумрачному коридору, заглядывала в палаты, кому-то поправляя подушку, кому-то поднося воды или «утку», кому-то мимоходом и молча улыбаясь. И все это время она испытывала какое-то новое и странное чувство, скорее даже не чувство, а предчувствие чего-то невероятного, необычного, что должно было с нею случиться в этот день… И предчувствие не обмануло.

Когда Таня вошла в третью палату, самую тяжелую из всех шести палат инфекционного отделения, она тотчас обратила внимание на угловую кровать слева, у окна, где только вчера умер старик… Теперь на этой кровати лежал новый больной, совсем, как показалось, молодой, остриженный наголо, неровной лесенкой, крупноголовый парень. Лицо его, налитое густой нездоровой багровостью, пылало в жару. И Таня, взглянув, вздрогнула и остановилась, еще не понимая, чем поразило ее это лицо. Неожиданная мысль остро кольнула: это угловая кровать была несчастливой и даже роковой — вот уже четвертый больной за полторы недели, и трое из них один за другим — словно связанные незримой нитью, скончались… «Неужто и этот?» — подумала Таня с каким-то суеверным страхом. И, приблизившись, чуть наклонилась и заглянула в лицо больного. Вдруг отшатнулась, испуганно подумав или прошептав: «Господи, это же Павел!»

Но откуда, как он мог здесь оказаться?

Невозможно было поверить. И Таня, посмотрев на него еще раз, решила, что все-таки это не Павел, а кто-то очень похожий на него… Но когда присмотрелась — Павел. Невероятно!..

Она кинулась выяснять: откуда и что это за больной? Однако в регистрационном журнале значилось: неизвестный. Оказывается, больной был доставлен без сознания, документов при нем не было никаких…

Таня вернулась в палату и долго стояла, вглядываясь в лицо больного, метавшегося в жару. И чувствовала, как этот жар и ей передается… Сомнений больше не осталось: это был Павел Огородников. По откуда и как он оказался в Томске? — терялась она в догадках.

Потом рассказала об этом отцу. Николай Глебович, выслушав торопливый и сбивчивый ее рассказ, долго молчал.

— Хорошо, — сказал наконец. — Хорошо, что ты мне об этом рассказала. Кому-нибудь еще говорила?

— Нет. Больше никому.

— И не говори пока. Неизвестный — пусть останется неизвестным. А дальше посмотрим, как быть.

— Но как он здесь оказался… в Томске? — удивлялась Таня. — Какая-то мистика.

— Никакой мистики, Танюша, — возразил Николай Глебович. — Думаю, что в Томске он оказался не по своей воле… Не такое нынче время.

— Он выживет? — чуть помедлив, спросила. И Николай Глебович тоже помедлил:

— Не знаю. Состояние, сама видишь, тяжелое. Но будем надеяться на лучший исход. Будем надеяться. Ты его хорошо знала? — глянул на дочь.

— Да. Он очень славный, пана, и мне во всем искренне старался помогать. Потом они с братом ушли из деревни, и я после этого только один раз его видела…

— А брат у него кто? Таня опять помедлила.

— Брат? Степан Петрович. Матрос. Приехал весной, кажется, с Балтики… — Она улыбнулась. — И сразу установил в Безменове Советскую власть. Своеобразно, правда, по-своему…

— Нынче многие по-своему пытаются утвердить власть. Не успеешь понять, что к чему…

— Нет, нет, — вступилась Таня. — Огородниковы очень хорошие люди. Мужественные и справедливые, и я уверена, что такие люди, как они, непременно победят…

— Ты так думаешь? — удивленно посмотрел на нее Николай Глебович. — И уверена в этом?

— Да, — призналась она. — Сейчас я особенно в этом уверена. И хочу этого. Очень хочу!..

— Ну что ж, — после долгой паузы проговорил Николай Глебович, кивая головой, — это вполне естественно и логично. Да, вот именно — логично. И я тоже, представь себе, хочу, чтобы поскорее кончился этот хаос и утвердилась на земле справедливость. Будем надеяться. Так ведь? А теперь вот что: вернемся к своим заботам. И вот о чем хочу я тебя попросить, Танюша: постарайся поменьше задерживаться в третьей палате, во всяком случае не больше, чем это надо… Надеюсь, ты понимаешь меня?

— Да, папа, я понимаю тебя.

Но одно дело сказать, а другое — выполнить. И хотя Таня старалась не показывать своего особого расположения к «неизвестному», удавалось это нелегко и не всегда — и в третью палату заходила она теперь чаще и задерживалась там дольше обычного, объясняя это тем, что третья палата самая тяжелая и нуждается в особом внимании… Впрочем, никто и не требовал от нее никаких объяснений.

Однажды, войдя в палату, она услышала невнятный, хрипло-горячечный голос Павла — он бредил. Таня подошла к нему, поправила съехавшее одеяло, смочила угол полотенца и осторожно приложила к сухим, потрескавшимся его губам. Он затих на секунду, повернув голову к стене, прерывисто и часто дыша. Потом стал метаться и что-то говорить.

— Зажгите… лучину зажгите! — хрипел он, с трудом выталкивая из горла слова. — Татьяна Николаевна… читайте… прошу вас, читайте! Я посвечу вам…

Таня вздрогнула, услышав свое имя, слезы подступили к горлу, душили ее, и она не в силах их сдерживать, выскочила в коридор. Слава богу, никто не заметил ее слез.

Потом она работала с утроенной энергией и старательностью, совсем забыв об усталости. И если случалось, что надо и некому было остаться на ночное дежурство, она с поспешной готовностью и без раздумий соглашалась. А когда (все же силы человеческие не беспредельны) приходилось дежурство кому-то передавать и ждать потом своей очереди целые сутки, а то и больше, она волновалась и беспокоилась, не находя себе места. А вдруг Павлу стало хуже? Это «вдруг» окончательно выбивало ее из колеи, лишало покоя. И она бежала потом в больницу, вся внутренне сжавшись, боясь и ожидая самого худшего, и успокаивалась только тогда, когда входила в третью палату и видела, что Павел, как и прежде, лежит на своей угловой кровати… Она