Переворот - Иван Павлович Кудинов

бы в обход… Он и хотел это сделать потом, но было поздно. А может, просчет был допущен раньше? Нет, никогда он себе не простит этого, никогда! Потому что он остался жив, а… Почему именно он остался жив, а другие погибли? Удачливее, проворнее, опытнее он других? Или больше других жить хотел? А разве другие не хотели? Мучительными, тяжкими были эти раздумья. Но еще более тяжким было незнание: что там сейчас и как? Где Двойных? Бачурин, Селиванов? Почему не вернулся в условное место Павел? И что с учительницей, ушла ли она из Безменовки? Что с другими, кто уцелел? Нет, нет, он верил, что окончательная победа — впереди. Но в том, что жертвы эти не напрасны, Огородников не был сейчас уверен: в том-то и дело, что напрасны! Ведь если бы не этот его просчет… Но революция зиждется не только на умных и точных расчетах, а, к сожалению, на таких вот ошибках и просчетах, — подумал он вдруг, как бы пытаясь найти себе оправдание, себе и всему, что случилось. — Иначе все шло бы как по маслу. И не было бы сейчас по всей Сибири, а может, и по всей России, такого жестокого и кровавого разгула, не было бы чехословаков ни в Новониколаевске, ни в Бийске, не было бы ни сатуниных, ни кайгородовых…

Кто сказал, что революция победит легко и бескровно? А никто не сказал, а сам он думал так, Степан Огородников, потому что хотел и очень спешил, торопился победить.

Огородников поднялся и еще раз посмотрел в окно, за которым все ярче разгорался день — и над лесом, по гори зонту, уже не сабельной раной виделся красный разлив зари, а расплескавшимся в полнеба алым полотнищем… Огородников почувствовал острый холодок внутри, где-то под сердцем, словно бы не в природе что-то преобразилось, а в нем самом, в его душе.

И тогда он поднялся окончательно, оделся и вышел во двор. Трава была волглой и тяжелой от росы. Он шел по ней, высоко поднимая ноги. Звенели и свистели на все лады птицы, благословляя новый день. Огородников прошел немного и увидел Филофея Демьяныча. Распахнув омшаник, он выносил и ставил одну к одной новые колоды…

— Прибавленья ждете? — догадался Огородников.

— Две семьи уже отроились, — сказал старик. — Кабы другие не приспели.

— Давайте помогу.

Огородникову захотелось поработать. Да и рука теперь меньше беспокоила: кость оказалась целой, а кожа и мякоть на молодом теле срастались быстро. Старик, однако, не одобрил его рвения:

— Ты, паря, не егозись. Побереги руку. Она тебе ишшо пригодится.

Днем приехал Корней Лубянкин. Огородников ждал Варю, а приехал Корней. И новости привез невеселые. Сатунин и до Шубинки добрался. Всего и пробыл-то один день, а натворил — за год не расхлебаешь… Корней не мог спокойно говорить, голос у него дрожал, срывался:

— Средь бела дня разбой учинил. Сусеки под метелку. Лучших лошадей позабирали. А кто несогласный был — того секли нещадно и не глядели, баба то или мужик… — Корней перевел дух, посмотрел на Степана, потом на Филофея Демьяныча. — Попить бы чего. Нутро горит.

Старик ушел в избу. А Степану вдруг вступило в голову: не стряслось ли чего с Варей? Но опасения оказались напрасными.

— Да ничего с ней не стряслось, — поморщился Корней. — А вот Гнедка забрали.

— Дак ты куда глядел? — возмутился старик. Он только что появился, держа в руках ковш с медовухой. — Такого коня отдать!..

— А ты б не отдал? — глянул сердито Корней и, взяв ковш у него из рук, жадно припал, большой острый кадык заходил у него по шее, как поршень, густые капли стекали но подбородку. — А ты б не отдал? — выдохнул, опорожнив ковш. — Кабыть прижмут к стенке да за горло возьмут…

— Это ж надо, такого коня лишиться! — совсем расстроился старик. — Эдак с тебя последние портки сымут, а ты молчи…

— И сымут! А ты как думал? Не только портки… — Корней резко повернулся и задрал подол рубахи. — На, полюбуйся. Видал, как разукрасили?

Спина его вдоль и поперек была исполосована, сплошь в кроваво-синих набухших рубцах. При виде столь неожиданной картины старик смутился и даже сник:

— Дак это хто тебя эдак?

— Дед Пыхто, — раздраженно сказал Корней, осторожно опуская рубаху.

— Вот лихоимцы! — возмутился старик. — Дак это за што они тебя эдак, Корнеюшка?

— А за то… Как говорено, за свое же жито та й была побита!

— Вот наказание, так наказание, — вздыхал Филофей Демьяныч, вконец расстроенный. — Сроду не думал, што после царя власть пойдет по рукам — то одне завладеют, то другие перевернут… Никакого порядка.

— Порядок самим устраивать надо, а не ждать, когда манна с неба посыпется, — сказал Огородников. — А переворот, Филофей Демьяныч, был в России один: в октябре прошлого года. Все остальное — видимость одна.

— Это как видимость?

— А так: временно все это, без якорей. Они вон и правительства свои не иначе как временными называют. Вот и кумекай, что к чему.

Корней курил, молча слушая, потом сказал:

— А если, к примеру, вот здесь переворот учинился? — постучал себя кулаком по груди. — Тогда как?

— Тогда это хорошо, если так, — улыбнулся Огородников. — Это значит, Корней Парамоныч, что самосознание в тебе просыпается. И я, по правде, очень этому рад.

— Какая там радость! — махнул рукой Корней. — А новостей я тебе могу и других подкинуть…

Давай. Что еще за новости?

— Мобилизация добровольная объявлена, — курнув и выпустив изо рта дым, сообщил Корней.

— Мобилизация да еще добровольная — это как? — не понял Огородников. — Откуда у тебя такие сведения?

А вот отсюда… — Корней достал из кармана брюк многократно сложенную газету и протянул Степану. — Погляди, может, я чего не понял…

Огородников развернул газету «Алтай», нашел крупными буквами набранное «Военное объявление», пробежал несколько строчек, пытаясь уловить смысл, вернулся к началу и прочитал вслух:

— «Сибирское Временное правительство…» Вот и я говорю: временное! — усмехнулся и начал снова: — «Сибирское Временное правительство во имя спасения Родины и светлого будущего процветания неисчерпаемо-богатой Сибири, призывая граждан выполнить свой долг перед страной, приглашает каждого верного сына родины вступить на службу в Сибирскую добровольческую армию, чтобы стать истинным защитником исстрадавшейся нашей матери-Родины. Принимаются в армию все граждане не моложе восемнадцати лет, не запятнанные нравственно…»

Огородников дочитал до конца, еще раз бегло просмотрел текст и глянул на Корнея:

— Ну, и как ты воспринимаешь это?

— А бес его батьку знает! — мотнул головой Корней. — Сказывают, добровольческая армия таких, как Сатунин, не одобряет.

— Кого ж она одобряет? И против кого собирается