Наталья Рыжкова - Донское казачество в войнах начала XX века

Если японцы верят в черта, то, наверно, они в этом случае не преминули заподозрить участие врага рода человеческого.

Только это одно и могло послужить им некоторым утешением.

В ПЛЕНУ У ЯПОНЦЕВ

— Был, значит, я с братаном в дозорных от разъезда, что от сотни его высокоблагородия есаула Энгельгардта шел… Шли сопками и вдруг лесом видим: японец на нас бежит. Много его, целая рота. Повернули мы назад, они стрелять начали. Товарищ мой ускакал, а подо мною коня убили. И конь такой добрый был, большие деньги плочены за него. Ну, я побежал пеший, схоронился в кустах. Жду — выглядываю, что он делать будет.

Он, значит, это цепь густую распустил и надвигается на меня. А сзади у него конные. Вижу — нет выхода. Вот это я винтовку, шашку и патроны, значит, снял и схоронил под камнями, а сам встал и вышел к ему; иду тихо. Они загалдели, схватили меня, закружили, веревку к руке навязали, шумят — рады, значит, что русского человека в плен захватили. Повели меня под гору и так версты две, не более того, прошли, стали мне глаза завязывать и повели, как слепца, в свой лагерь. Там слышно у них говор большой, много народа собрано… Однако привели меня на самый край, посадили спиной к бивуаку и привязали меня веревкой, словно собаку, к колесу телеги. Часовой стал — маленький такой, щуплый, нестоящий человек.

— Однако прошло немного времени, приходит ко мне солдат ихний и начинает со мною говорить по-русски. Хорошо так, складно говорит.

— Ты, — спрашивает меня японец, — кто такой будешь?

— Казак, — отвечаю я.

— Ладно, — говорит японец, — а где твое ружье и шашка?

— Про то, говорю, я не знаю, — так ходил, заблудился в лесу, а винтовки у меня и не было.

— Это, говорит, ты врешь.

— Однако, — говорю я ему, чтобы оттянуть разговор, который был промеж нас, — где ты, милый человек, научился так шибко и хорошо по-русски говорить?

— Я, говорит, во Владивостоке был.

— Бойкой (на Дальнем Востоке так зовут туземных слуг) — верно служил?

— Это, — говорит, — не твое дело, казак, — и так видно стало мне, что он на мои слова осерчал мало-мало.

Тут подошли господа офицеры ихние, так чисто, исправно одетые, при саблях, и стали говорить своему солдату что-то, а он мне переводит.

— Скажи, говорит, добром, где твое ружье и шашка?

— Я отвечаю — не знаю, мол, что вы такое спрашиваете, не было у меня ни ружья, ни шашки. И стал я запираться. Или вовсе молчу, или так зря болтаю. Покрутились, покрутились они так подле и ушли… Остался я один. Есть мне ничего не дают, голод осиливает, а как уйти — этого не знаю. Часовой тут сидит подле и не дремлет. Стало вечереть. Опять пришел тот же солдат, что по-русски говорил:

— Ну что, говорит, казак, надумал сказать нам, где спрятал винтовку и шашку?

Я молчу. Подошли к переводчику их еще солдаты и с ними как бы унтер-офицер ихний.

— Сознавайся, а то, говорит, шибко плохо тебе будет. Будем пытать.

Призвал я на себя милосердие Божие, вспомнил великих мучеников Господних и говорю — пытайте же, я вот военнопленный, на все воля ваша. Видно мне стало, что они ожесточились на меня за мое упорство. Был у них маленький солдатишко, надо полагать, барабанщик ихний, юркий такой мальчишка, вот он сейчас смотался к своему ранцу и принес такие тупые крючочки и маленький молоточек.

— Ну, — говорит бойка, последний раз тебя спрашиваю, где ружье и сабля?

Я молчу. Надоели они мне в те поры, ваше благородие, просто слов нет. Думаю, только бы отвязались.

— Ну, хорошо, — говорит бойка, — мало-мало пытать тебя будем, — и так шибко по-русски выругался, — видно, это дело тонко изучил. И вот стали они, ваше благородие, мне эти тупые крючочки под ногти загонять. Загонят, а потом еще молоточком сверху пристукнут, чтобы больнее стало. Больно; однако терпеть можно. Помучат, помучат и спрашивают: ну что, мол, скажешь, где винтовка и шашка? А я молчу. Подателю сил молюсь, чтобы помог мне дотерпеть до конца — так как сказано в Писании, — «претерпевый до конца — той спасен будет».

Потом стали они, ваше благородие, тупым ножичком ладонь мне резать — порезали немного и бросили, — видно, самим надоело…

Настала между тем ночь. Японец разошелся по фанзам. Часовой сидел подле, бежать невозможно. А голод меня шибко мучит, потому что в этот день, как мы очень рано выступили, ни чаевать мне не пришлось, ни поесть ничего не припало.

Наутро задремал я маленько, потом проснулся, пришел опять бойка, офицеры ихние, и опять меня спрашивали, а я теперь все молчал — тупость на меня напала какая-то. Сняли они с меня рубаху и штаны, оставили в одном белье. Есть опять за целый день ничего не давали, да так заметил я, что и сами они не шибко много чего ели. Опять меня мало-мало пытали, но делали это больше шуткой, будто пугали только, и все спрашивали про винтовку и шашку, а я молчал и как пес голодный сидел на веревке. В эту ночь я бежал…

— Как же ты бежал? — спросил кто-то из нас.

— Да так, ваше благородие, часовой их, что сторожил меня, мало-мало уснул. Я попробовал, значит, крепки ли японские веревки, потянул их, а узел, значит, и подался, видно, Господь милосердный услыхал мои молитвы. Вышел я тихонько из лагеря и пошел в горы. Поднялся я на сопку, тут луна ярко, так хорошо светила, я это место и опознал, где винтовку и шашку схоронил, и вот направился я туда, отыскал их под камнями и пошел горами на запад, потому что мы-то, значит, с западного края шли. Поутру спустился в китайскую деревушку. Китайцы приняли меня ласково, дали мне поесть, чаем напоили и, так как я был в одном нижнем белье, то попросил я, чтобы они дали мне во что одеться. Дали они мне синюю хурму и штаны ихние. Оделся я, обогрелся немного и спрашиваю у них, где русские. Китаец мне объясняет, что у нас тут было сражение и что русские ушли на Саймацзы, и проводили меня на большую дорогу. Целый день я шел по ней и так уже в послеобеденное время дошел до наших постов. Часовой окликнул меня по-русски — я так обрадовался, заявился дежурному, рассказал, как дело было. Доктор руки мои осмотрел… Ну, только они теперь совсем не болят, и думаю я так, что японцы меня не всерьез пытали, а больше стращали, думали, что я укажу им, где спрятана винтовка…

В ДОЗОРЕ

Есаул Арсеньев сделал расчет людям, отделил коноводов, и они под командой сотника Хвощинского отошли на версту, приблизительно, назад. Мы же со спешенными казаками полезли наверх к перевалу и заняли командующую высоту, спрятавшись по эту сторону горы, и лишь два казака легли на самой вершине вместе с нами, чтобы наблюдать за врагом. Перед нами впереди раскинулась долина, сдавленная с боков высокими горами. Ясно и отчетливо в какой-нибудь полуверсте нам виден был японский бивуак крупной воинской части. Нервы наши были напряжены до последней возможности. Что-то задумывает враг, какие его мысли, не намерен ли он произвести ночного нападения? Ведь наша задача была очень ответственна; мы были здесь, чтобы дать возможность целому отряду отдохнуть и спать спокойно, мы были его ушами и глазами. Зорко приходилось следить за каждым движением врага, чтобы ни на минутку не отвлечься от него и, таким образом, не позволить напасть врасплох.

До нас донеслись где-то левее, но недалеко, громкое «ура! ура! ура!». «Неужели это наши где-нибудь сошлись в штыки?» — шепотом спросил я. «Не может быть!» — услышал я такой же тихий ответ. Стали вглядываться в ночную мглу, и, действительно, оказалось, что в штыки никто не сходится. Это японцы кричали наше «ура» и что-то старательно копошились на горах.

Скоро вполне определилось, в чем дело, — японцы втаскивали на позицию орудие, но так и осталось покрытым мраком неизвестности, зачем они изменили своему национальному крику «банзай» для нашего «ура»; не хотели ли они обмануть нас и заставить подумать, что это работают свои? Но нет, это им не удалось бы. Это было не могущественное, воодушевленное русское «ура!», как умеет его кричать только наш старый труженик-солдат. Это не то «ура», которое заставляет трепетать врага, в котором столько мощи, столько неудержимой железной силы.

Томительно долго тянулась эта тревожная, бессонная ночь, глаза ломило, и начинала болеть голова от этого пытливого вглядывания в пространство и ожидания нападения. Но вот посвежело, туман начал окутывать горы, и пронизывающая сырость пробирала до костей.

Близко утро, слава Богу… но вот тут-то и начинается настоящая работа; скоро начнется, по всей вероятности, наступление японцев. Все светлее и светлее.

Уже можно различить дорогу на перевал.

«Смотри, идут», — шепотом проговорил сотенный командир.

По дороге на перевал действительно надвигались японцы большой колонной.