Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху - Мэри Калдор

случае республик бывшей Югославии или бывшего Советского Союза или в местах, подобных Кашмиру или Эритрее до обретения ими независимости. С другой стороны, она появляется на фоне тревог, обусловленных процессом глобализации, и в частности появлением того, что может быть описано как параллельная экономика (новые формы законных и незаконных способов обеспечения своего существования, которые возникли среди исключенных слоев общества), и образует некий способ легитимировать эти новые теневые формы экономической деятельности. Так, в Восточной Европе события 1989 года усугубили влияние глобализации, подорвав национальное государство и на краткий «переходный» отрезок времени высвободив новые формы экономической деятельности, так что национализм сверху и данная форма национализма снизу образовали взрывоопасную смесь [142].

В Восточной Европе национализм в качестве формы политической мобилизации использовался и ранее 1989 года. Национальное сознание, особенно в бывших коммунистических многонациональных государствах, сознательно культивировалось в контексте, где не допускались идеологические различия и где общества, в теории, были социально гомогенизированы и «социально зачищены» [143]. Национальность (или определенные официально признаваемые национальности) стала главным легитимным прикрытием для преследования разнообразных политических, экономических и культурных интересов. Особую важность это имело в бывшей Югославии и Советском Союзе, где национальное своеобразие «оберегалось конституцией» [144].

Функционирование дефицитных экономик укрепило данные тенденции. В теории предполагалось, что плановые экономики упразднят конкуренцию. Несомненно, подобное планирование упраздняет конкуренцию за рынки. Однако оно порождает другую форму конкуренции – конкуренцию за ресурсы. В теории план составляется рациональными разработчиками и спускается вниз по вертикальной цепи инстанций. На практике он «обрастает» дополнениями, проходя через бесчисленные бюрократические согласования, и впоследствии «срывается». Фактически план действует в качестве выражения бюрократического компромисса, и по причине «мягких» бюджетных ограничений отдельные предприятия всегда тратят больше, чем ожидалось. Следствие этого – порочный круг, когда дефицит интенсифицирует конкуренцию за ресурсы и стремление министерств и предприятий к тезаврации и автаркии, что еще больше интенсифицирует дефицит. В этом контексте национальность становится орудием, которое может использоваться для дальнейшего поддержания конкуренции за ресурсы [145].

Уже в начале 1970-х годов были авторы, предупреждавшие о возможном взрыве национализма в бывшем Советском Союзе в результате использования национальной политики для поддержания загнивающего социалистического проекта [146]. В классической статье, опубликованной в 1974 году, Тереза Раковска-Хармстоун использовала термин «новый национализм», чтобы описать «новый феномен, который присутствовал даже у людей, на момент революции имевших лишь зачаточное чувство общей культуры» [147]. Советская политика создала иерархию национальностей, основывавшуюся на тщательно выстроенной административной структуре, в которой статус национальностей привязывался к статусу территориально-административных единиц – республик, автономных областей и автономных краев. В рамках этих административных механизмов продвигались коренные язык и культура так называемой титульной национальности, а представители титульной национальности пользовались преимуществом в местных административных органах и сфере образования [148]. Эта система положила начало тому, что описано Заславским как «взрывное разделение труда», когда управленческая и интеллектуальная элита коренного народа брала верх над завезенным русским городским рабочим классом и коренным сельским населением [149]. Развитие национального сознания использовалось местной элитой для продвижения административной автономии, особенно в экономической сфере.

Как я говорила в предыдущей главе, сходный процесс происходил в бывшей Югославии, особенно после вступления в силу конституции 1974 года, которая закрепила статус составлявших федерацию народов и республик и ограничила полномочия федерального правительства. Эти многонациональные государства удерживались в единстве благодаря монополии коммунистической партии. В результате событий 1989 года, когда был дискредитирован социалистический проект и монополия партии наконец рухнула и когда впервые были проведены демократические выборы, национализм перерос в открытую стадию. В ситуации, когда выбор между партиями мал, когда нет традиции политических дебатов, когда новые политики едва известны, национализм становится механизмом политической дифференциации. В обществах, где люди знают, что от них ожидается голосование в определенном ключе, где они не привыкли к политическому выбору и, может быть, остерегаются принять его как нечто само собой разумеющееся, голосование по национальному признаку стало наиболее очевидным вариантом.

Национализм представляет собой и преемственную связь с прошлым, и способ отказа от или «забвения» причастности прошлому. Он представляет собой преемственность отчасти из-за тех способов, которыми он взращивался в предшествующую эпоху (и не только в многонациональных государствах), а отчасти потому, что его форма весьма сходна с предшествующими идеологиями холодной войны. В частности, коммунизм расцвел на почве военной ментальности «мы – они», «хорошие – плохие» и вознес на высоту понятие гомогенного коллективного сообщества. В то же время национализм – это способ отказа от прошлого, поскольку коммунистические режимы открыто осуждали национализм. Как и в случае фанатичной приверженности рынку, национализм – это форма отрицания того, что было раньше. Коммунизм можно трактовать в качестве «чужака» или «иностранца», особенно в странах, которые были заняты советскими войсками, таким образом снимая вину с тех, кто принимал режим, терпимо относился к нему или сотрудничал с ним. Так или иначе национальная идентичность чиста и незапятнанна по сравнению с другими профессиональными или идеологическими идентичностями, которые предопределял прежний исторический контекст.

Подобные тенденции можно наблюдать и в других местах. Уже к 1970–1980-м годам стала очевидна хрупкость постколониальных административных структур. Государствам в Африке и Азии приходилось справляться с крушением надежд, возникших после обретения независимости, провалом проекта развития по преодолению бедности и неравенства, тревогами, связанными с ускоренной урбанизацией и распадом традиционных сельских сообществ, а равно и воздействием структурной перестройки и политики стабилизации, либерализации и дерегулирования. Кроме того, на внутреннем положении (как в случае бывшей Югославии) отразилась утрата после окончания холодной войны международной идентичности, основанной на членстве в движении неприсоединения. И правящие политики, и стремящиеся к власти лидеры оппозиции по-разному начали играть на партикуляристских идентичностях: оправдывать авторитарную политику, создавать козлов отпущения, мобилизовать сторонников вокруг чувства страха и незащищенности. Во многих постколониальных государствах правящие партии считали себя левыми партиями, занимающими место освободительных движений. Как и в посткоммунистических странах, отсутствие легитимного освободительного движения сделало политику открытой для притязаний племенной или клановой либо религиозной или языковой группы.

В доколониальный период у большинства обществ были лишь расплывчатые представления об этнической идентичности. Европейцы, с их страстью к классификации, с их переписями и удостоверениями личности, навязали более жесткие этнические категории, которые в дальнейшем эволюционировали наряду с развитием коммуникаций, дорог и железных дорог и появлением в некоторых странах печати на родном языке. В некоторых случаях эти категории были довольно искусственными: различение хуту и тутси в Руанде и Бурунди было грубым, главным образом социальным различением, сделанным еще до введения бельгийской администрацией удостоверений личности; подобным же образом изобретением бельгийцев по большому счету было и племя нгала,