Олег Пленков - «Гладиаторы» вермахта в действии

Особенно болезненно на аннексию Чехии отреагировали англичане, которые еще с февраля 1939 г. весьма осторожно вели переговоры с Францией по военным вопросам. Британское руководство считало, что переговоры чреваты секретными соглашениями наподобие тех, которые втянули Британию в Первую мировую войну Однако после аннексии Чехии, 29 марта 1939 г., англичане объявили о двукратном увеличении территориальной армии (ТА) — британского резерва, а в конце апреля английское правительство решило с лета ввести воинскую повинность. Кроме того, Британия дала гарантии безопасности европейским странам, которые могли стать следующими жертвами Гитлера или Муссолини: 31 марта — Польше, 13 апреля — Греции и Румынии. Начались переговоры с Турцией. Это был настоящий поворот в британской стратегии, ибо ранее (в 30-е годы) британцы настаивали на том, что договоры Франции с восточно-европейскими странами — это опасные обязательства, связывающие Запад с непредсказуемым регионом, в котором заинтересована главным образом Германия. Англичане отказались отстаивать интересы чехов в 1938 г., но теперь ими овладело чувство тревоги и стремление поставить предел экспансии. Вместе с тем следует подчеркнуть, что новые гарантии были чисто политическими по характеру и назначению — никаких штабных переговоров не последовало, не было сделано никаких штабных оценок их значения. То же произошло и с чисто военными мероприятиями: об удвоении ТА было объявлено без консультации с военными, а военная повинность никогда не пользовалась популярностью у профессионалов. Оба решения были приняты для того, чтобы произвести впечатление на Францию и мировое общественное мнение, а также для того, чтобы продемонстрировать растущее отвращение к политике «умиротворения». Главной целью теперь стало стремление удержать Гитлера от дальнейшей агрессии путем демонстрации решительности, наподобие показной ремилитаризации и дипломатии блефа, которые так успешно применял Гитлер после 1933 г. Как отметил министр финансов Саймон, «мы не готовимся к войне, а создаем фронт мира»{116}. В этой тенденции мыслить скорее дипломатическими, чем военными категориями — одна из причин прохладного отношения Британии к союзу с СССР.

Хотя Чемберлен и считал, что любые переговоры с Гитлером бесполезны, но в одной из конфиденциальных бесед он сказал: «В конечном счете, политика остается прежней, а именно — обеспечить мир, ликвидировав основания для войны, а пока осуществлять программу вооружений». Надежды возлагались на то, что политика твердости приведет укрощенную Германию за стол переговоров, — возможно, после смены руководства. Отсюда растущий интерес британцев к Герингу. Даже и после нападения Германии на Польшу Чемберлен проводил политику «пассивной твердости»: «держаться крепко, наращивать экономическое давление, со всей энергией увеличивать производство вооружений и военные приготовления, не начиная наступления, пока его не начнет Гитлер. Полагаю, что если нам позволят продолжать эту политику, к весне мы выиграем войну»{117}. Настоящие перемены произошли лишь с назначением премьер-министром Черчилля. Впрочем, и в серьезность его намерений Гитлер уже не верил.

Путь к войне для Гитлера не был легким и в 1939 г.: помимо немецкой общественности, совершенно не принимавшей мысль о войне, в то, что Германия сможет выиграть войну на Западе не верили не только генералы, но и партийная верхушка, которая, впрочем, была абсолютно лояльна фюреру. Тогда Гитлер представил дело так, что его вынудили к войне, которой он не желал и к которой не стремился. Надо признать, что роль жертвы ему вполне удалась по той причине, что для немецкого сознания территориальные решения Версальской конференции о границах с Польшей и о существовании экстерриториальной части Германии — Восточной Пруссии — были абсолютно несправедливыми. Версальским договором Польше была передана прежняя немецкая область — прусская провинция Познань, значительная часть Западной Пруссии и часть Силезии. Получилось так, что на Западе Польши осталось несколько сот тысяч немцев, а на Востоке — 6 миллионов белорусов и украинцев, которых Сталин хотел вернуть в состав российского государства. Для Гитлера вполне реальные и осязаемые несправедливости Версальской системы давно стали абстракциями, которые он хладнокровно использовал в своей собственной игре: в противном случае после решения проблемы Судет в сентябре 1938 г. он прямо бы сказал своим европейским партнерам, что помимо судетской проблемы у немцев есть еще одна «болячка», не дающая покоя немецкому народу и без ликвидации которой не может быть и речи о стабильном мире в Европе — это пресловутый «польский коридор» и Данциг. Но об этом Гитлер ничего не сказал и ни у кого не попросил помощи в мирном решении этого вопроса. После Мюнхенской конференции он в очередной раз декларировал «вечный мир» и полное удовлетворение немецких национальных чаяний, что было ложью. На самом деле, Гитлер планировал решить проблему «коридора» и Данцига непосредственно с поляками. Манштейн вспоминал, как Гитлер заявил однажды, что «никогда не повторит ошибок некоторых государственных деятелей, развязавших в 1914 г. войну на два фронта. И что он не идиот, чтобы из-за Данцига или “польского коридора” ввязываться в войну». На самом деле до весны 1939 г. ОКХ не имел в своем портфеле плана стратегического наступления на Польшу{118}.

Спонтанность гитлеровского решения о войне с Польшей была связана и с тем, что после смерти Пилсудского во главе Польши оказались совершенно безответственные политики, полагавшиеся на помощь Запада и разглагольствовавшие о мощи польской армии, тем самым будто специально провоцируя Гитлера. У последнего однажды произошел истерический припадок (по видимости, разыгранный) при упоминании о польских уланах, которые, по словам варшавских политиков, будут гарцевать по улицам Берлина уже через пару недель после возможного нападения Германии на Польшу.

В 20-е гг. в Берлине и Москве Польшу представляли как переходное образование, угнетающее национальные меньшинства. После Мюнхенской конференции германские политики предъявили Польше счет за свою лояльность в момент оккупации польскими войсками тех районов Тешинской Силезии, которые в 1920 г. по решению Антанты отошли к Чехословакии. 24 октября 1938 г. Риббентроп на встрече с польским послом Липским предложил урегулировать польско-германские проблемы путем присоединения Данцига к Германии и строительства «экстерриториальной автострады и железной дороги через польское Поморье»{119}. Это предложение неоднократно повторялось, но не было принято поляками. В итоге все надежды Гитлера договориться с католической (как и другой союзник Германии — Италия), антисемитской и антибольшевистской Польшей пошли прахом.

С другой стороны, эта гитлеровская спонтанность в решении напасть на Польшу не была лишена внутренней логики в рамках гитлеровских представлений о путях ревизии Версальской системы, и как армия, так и немецкое общество в целом были «загипнотизированы» этой логикой, ибо речь шла о землях, которые 150 лет до этого уже считались немецкой территорией{120}. В вермахте на этот раз уже не нашлось еще одного генерала Бека, который бы осмелился выступить с критикой рокового решения (как это было в марте 1938 г.). Хотя Гудериан писал, что «в момент начала войны с Польшей настроение армии было подавленным и не будь пакта с Россией вероятно, многое было бы еще труднее. С тяжелым сердцем мы начали войну, и не было ни одного генерала, который ратовал бы за нее»{121}.

В день начала Второй мировой войны Гитлер заявил в рейхстаге, что Германия обладает самой лучшей армией мира{122} — весь первый период войны это утверждение оставалось справедливым. Особенно это относится к польской и французской кампаниям вермахта, который смог доказать свое боевое превосходство над противником. И тем не менее огромное количество свидетельств очевидцев указывало на то, что в Германии первоначально не было общего восторженного отношения к гитлеровскому империализму — немцы не были агрессивно настроены и патриотически возбуждены (как это было в августе 1914 г.{123}), — наоборот, скорее растеряны; они не ждали от войны ничего хорошего и желали скорейшего мира. Один из знатоков действительности Третьего Рейха Карл Краусник определил настроения немцев перед Второй мировой войной как «лояльность против воли» (widerwillige Loyalität): антивоенных выступлений не было, но не было и патриотических манифестаций и спонтанных митингов, как в Первую мировую войну{124}. Разумеется, впоследствии блестящие победы вермахта вызвали гордость, воодушевление, умело поддерживаемые и раздуваемые пропагандой, но, несмотря на усилия последней, некритическое восхищение немецкими солдатами и их достижениями вскоре сменилось сначала глухим, потом все нарастающим недовольством затянувшейся войной.