Переворот - Иван Павлович Кудинов

— Видал я, Иван Яковлевич, крупных людей, но такого богатыря, как вы, впервые вижу… Интересно, сколько в вас весу? — спросил Акимов.

Третьяк, начерпывая в деревянную шайку щелоку, посмеивался:

— Около восьми пудов. А что ж… Революцию защищать и должны крупные люди. — И чуть погодя уже серьезно добавил: — Крупные и сильные не только телом, товарищ Акимов, но и духом. Это прежде всего.

Рано утром вернулась конная разведка и доложила: со стороны Паутово движется большой отряд каракорумцев.

— Большой… А поточнее? — спросил Огородников.

— Человек пятьсот, не меньше.

— А у вас от сраху не троилось в глазах?

— Никак нет, — обиженно отвечали разведчики, — видели хорошо.

— Ну что ж, — сказал Огородников, — встретим их, как подобает…

Однако Третьяк решительно возразил:

— Нет, нет, нельзя этого делать сейчас. Нельзя. Отряд обескровлен и не готов к этому… Положим людей — и только.

— Что же делать? — спросил Огородников.

— Отходить.

Спешно оставили Камышенку, прошли с версту вдоль речки — и повернули на Лютаево…

Огородниковский отряд увеличивался, как снежный ком, по дороге: вначале примкнуло к отряду тридцать камышенских парней, скрывавшихся от колчаковской мобилизации неподалеку от села; чуть позже, верстах в девяти от Коргона, столкнулись (и чуть было не перестреляли друг друга) с коргоноабинскими повстанцами, среди которых оказалось немало фронтовиков, упорно не желавших расформировываться… Однако и таял отряд, как снежный ком, когда хорошо пригревает: почти ежедневно откалывались в одиночку и группами уставшие, полураздетые и потерявшие веру в успех повстанцы… Никакие доводы и уговоры не помогали. Так и шло: одни примыкали к отряду, другие уходили из него, поддавшись упадническому настроению, которое подогревалось и усугублялось, кроме всего, провокационными слухами: дескать, повстанческое движение на Алтае подавлено полностью, остались лишь отдельные жалкие группы, а потому военные власти адмирала Колчака предлагают повстанцам разойтись по домам и заняться мирным трудом, обещая при этом не применять к ним никаких карательных мер…

— И вы поверили? — спрашивал Третьяк, внимательно оглядев каждого из семнадцати человек, стоявших перед ним понуро, но с твердым намерением — уйти. — Поверили этой наглой и открытой провокации?

— Дак нету ж никаких сил больше, товарищ комиссар… Второй год, почитай, без роздыху бьемся, бьемся… как рыба об лед — а толку никакого.

— Ладно, — махнул рукой Третьяк. — Уходите, коли решили. Но с одним условием. — Он помедлил и уточнил: — Пожалуй, даже два условия. Первое: обратный путь в отряд для вас открыт. И как только вы на собственной шкуре испытаете все «прелести» колчаковских обещаний, как только поймете, что нет у вас иного пути, чем путь борьбы за Советскую власть, так и возвращайтесь… Придете и другим расскажете — почем фунт лиха. — Третьяк остановился напротив крайнего мужика, с винтовкой на плече — назвать его бойцом или повстанцем язык не поворачивался — и окинул его холодным и жестким взглядом с головы до ног; тот поежился и передернул плечами под этим взглядом. — Фамилия как? — спросил Третьяк.

— Кононыхин. Ефим Кононыхин.

— И далеко ты теперь, Кононыхин, идешь?

— Дак верст тридцать… ежели напрямую. Деревня Коргон.

— А ты? — глянул на другого.

— Трусов моя фамилия, товарищ комиссар, я тоже из Коргона…

— Трусов, значит? — переспросил Третьяк, усмехнулся чему-то и перевел взгляд на третьего, но вдруг отвернулся и твердо сказал: — А теперь второе условие: оружие, какое у вас имеется, сдать. Все! Можете уходить.

Однако, несмотря на все потери, повстанческий отряд с каждым днем возрастал. И однажды решился даже, используя внезапность, атаковать находившуюся в Сентелеке казачью часть. Атака получилась внушительной, и казаки, оставив село, в панике отступили. Однако и повстанцы задерживаться тут долго не стали и в тот же день двинулись вверх по реке Белой, на деревню Чечулиху… Опомнившиеся казаки вскоре вернулись и кинулись вдогонку. Кроме того, слева от Чуйского тракта все ближе и ближе подходили регулярные части полковника Хмелевского, пытаясь настигнуть отступающих партизан и, зажав их в горных теснинах, полностью уничтожить. Что делать? Мнения командиров разделились: одни предлагали выбрать хорошую позицию, закрепиться и дать противнику бой — пример внезапного взятия Сентелека был живым и убедительным подтверждением возможностей отряда; другие поддерживали Третьяка: сегодня важнее — сохранять и накапливать силы для грядущих боев. А взятие Сентелека — это скорее тактический ход: пусть враг помнит, что партизаны в любое время готовы перейти в наступление.

— Вот и давайте перейдем, — настаивали сторонники немедленных и решительных действий.

— Нет, товарищи, — возражал Третьяк, — нам теперь не стоит ввязываться в мелкие стычки… Риск — дело благородное, но рисковать надо с умом.

— Сколько же можно отступать? Люди теряют не только силы, но и веру в свои силы.

— А вы им внушите эту веру, на то вы и командиры, — сказал Третьяк и повернулся к Акимову. — А ты что скажешь, товарищ проводник? Местность ты знаешь наизусть, вот и подскажи — как можно пройти, чтобы и силы сберечь, и от противника оторваться. Есть такой путь?

Акимов подумал и ответил:

— Есть. Через Плесовщихинский перевал. Но должен вас предупредить: путь очень трудный, неимоверно трудный.

— Хмелевский туда не сунется?

— Думаю, что нет.

— А казаки?

— Казаки тем более.

— Хорошо, — кивнул Третьяк. — Вот мы и пойдем через этот перевал. Другого пути у нас нет.

Подъем на Плесовщихинский перевал казался бесконечным.

Кони скользили по камням, испуганно всхрапывая, и спешившиеся люди тянули их за поводья изо всех сил, рискуя вместе с ними сорваться, сверзиться вниз, в головокружительную пропасть. И чем выше забирались, тем опаснее становилось идти, труднее дышать — закладывало уши, сжимало виски… Третьяк испытывал это и на себе: временами тело делалось вялым и непослушным и стоило немалых усилий, чтобы преодолеть эту слабость, не выказав ее перед другими. Высота давала о себе знать. У одного бойца, молодого парня, носом пошла кровь, и он, опустившись на землю и запрокинув голову, виновато шмыгал:

— Не ко времени, язви тя в душу… Щас я, щас. Должно, какая-то жилка лопнула, капилляра…

Но это были только цветочки, а ягодки предстояло еще вкусить. Когда поднялись на вершину, подул ветер — и сразу похолодало. Внезапно повалил снег, да такой обильный и сырой, что дальше идти стало невозможно. Пришлось остановиться. Застучали топоры, затрещали срубленные деревья — и вскоре спасительные костры, постреливая искрами, отодвинули тьму… Запахло теплом и дымом. Люди ожили, повеселели. Сидя вокруг костров, освещенные пламенем, они выглядели довольно странно — какие-то неземные существа. Третьяк подошел к одному из таких бивуаков и понял, отчего такой вид у людей: спасаясь от холода, они натягивали на себя все, что могли — мешки,