Алексей Петров - Голуби на балконе

— Не, они у меня крепкие. А дыра в зубьях — это светлая память о нашей непобедимой и легендарной.

— Это ты про армию?

— Про неё. В казарме заварушка вышла, «дед» вздумал «ушана» воспитывать, ну а я вступился. Молодой был, дурной…

— Почему же это дурной? Пострадал, можно сказать, за справедливость…

— Да какая там, на хрен, справедливость? Нам без дедовщины нельзя. При власти должны быть опытные, умелые, а у нас туда норовят фрайера просклизнуть. И никто их не поучит маненько, в ряшку не насуёт как следыват.

— А сидел–то за что?

— Так то уже после армии. Блядищу замочил одну…

— Зачем?

— Ты шо, земеля, опер, чи шо?

— Разве похож?

— Вообще не очень. Ты больше на инженеришку смахиваешь, и цена тебе — сто десять рэ в месяц.

— Почти угадал. Доктор я. Врач–интерн. И цена мне — девяносто семь рэ чистоганом…

— На зоне имел бы больше, — серьёзно посочувствовал мне Гога.

— Всему своё время, — улыбнулся я.

— Не зарекайся, Игорь, нэ кажи «гоп», — строго сказал он. — Туда всякие попадают.

— Ну, а девку–то — за что?

Он задумчиво отхлебнул из бутылки.

— Любил её, падлу, вот и пришил не за грош, — сказал он после некоторого размышления.

— Логично, — кивнул я.

Он не заметил моего сарказма. В его глазах светилась печаль.

— Знаешь, — сказал Гога, — есть такие сучки, которые нравятся абсолютно всем. Вот и моя такая была. Белобрысая, глазища — во! — он красноречиво растопырил пальцы здоровой руки. — Ножки пухленькие, чулочки в сеточку, жопка — как яблочко наливное… Эх, та шо там! С ней я был героем хоть куда. Три–четыре палки в день — это как два пальца обоссать. Передохнёшь, и еще хочется.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну». Любил я её, заразу. Сперва Саня Оса вокруг неё увивался, но я ему пасть начистил — он и отвяз. А когда в армию собирался, наказал ей ждать меня. Два года, Игорёк, всего два года! Шо это такое? Это ж — нет ни хера… Вернулся б — и зажили как люди. Батя обещал «москвичок» свой отдать…

— Не дождалась?

— Год писала, стерва. Я ей, сучке подзаборной, стишочки в библиотеке срисовывал… А потом мамаша в письме сообщила: окрутили твою Аньку, так шо забудь её, сынок. Я как раз в госпитале валялся с гепатитом. Ну, нажрался, в натуре, як свыня. А мне тогда не то шо выпить — пошамать нормально нельзя было. Прихватило меня снова. Чуть на тот свет не гикнулся.

— А водку где нашёл?

— С этим у нас затруднений не было. Не беленькую, так портишок завжды сыскать можно было. Полбатальона — на рогах днём и ночью, комбат — вечно кирной… У нас и песня строевая была: «Я сегодня там, где дают «Агдам»…

— Странно, — пожал плечами я. — Это же армия всё–таки…

Он посмотрел на меня лучистым долгим взглядом.

— Слухай, земеля, ты где служил?

— Не служил я. Месяц сборов под Рязанью и всё. Врачи мы.

— Да, свезло вам…

— К тому и стремились. Боялся я эту армию, как чуму. Слабоват был… Суди сам: подтягивался всего два раза, больше километра пробежать не мог, на НВП, в школе, стрелял всё больше мимо денег… А потому и учился как каторжный. Даже летом, на турбазе там, на пляже — где угодно, всегда с учебниками.

— Я тоже не хотел в армию.

Он немного помолчал. Я не торопил его. Мерно стучали колёса поезда. Позвякивала ложка в забытом с вечера стакане.

— Помню, проводили меня поздней осенью, — продолжил Гога. — Пришли кореша слободские, все уже забуханные, я у них — третий за неделю. Ну, всё там было чин чинарём. Выпили как следыват, пожрали от пуза, шоб уж на два года хватило. С Анькой в последний раз в омшанике перепихнулись медленно и печально. Дождь, помню, моросил мелкий, холод аж до костей прошибал… Мама весь вечер проплакала, у бати тоже глаза мокрые… А в пять утра растолкали меня, сказали, шо пора. Нарядили в какое–то старьё, на голову — ушанку дедову, закинул я рюкзачишко поганенький на плечо, и потопали мы на площадь, к швейфабрике. Поднялись по Гамбургскому, вышли на майдан — а там уже толпа. Гармошки стонут, мамаши ревут, все кругом пьяные. Ще зовсим тэмно було… Подогнали вояки грузовик. Для нас, значит. Обнялся я с батей и матерью, поцеловал Аньку. Подхватили меня кореша на руки и понесли, понесли через усю площу. Закинули в кузов. Я Аньке только и успел крикнуть: «Ты ж, сука, жди меня!»

— А дальше?

— Уже на перевалочном пункте в Донецке начались разборки. Из области крутых нагнали, стали они боговать. Ну, я сперва одному хмырю сопатку растаранил, затем другому. А потом на спор пером руки себе и порезал.

— Зачем?

— Кажу ж: на спор. Ротный побачив, хипеж пидняв. Отправили меня в психушку, два месяца там держали. Ничого такого нэ знайшлы, но додому вернули. Второй раз уже весной пишов…

— А Аньку–то за что?

— Я уже знал, когда домой вернулся, шо она за Саню Осу выскочила. Решил его не бить. Пошёл просто так, в глаза этой суке крашеной глянуть. Ну, выпил, конечно… Э, да стоит ли рассказывать?

В купе заглянула проводница.

— Гога, чаю?

— Давай, Любаша. И корешку моему тоже.

— Ты что, знаком с ней? — удивился я, когда проводница вышла.

— Я завжды с ними знайомлюсь, — ответил он. — А як же? Это ж хозяюшки здесь.

Он вдруг оживился.

— Слышь, земеля, а давай её прошершавим на пару, а?

— Как это? В честь чего? — опешил я.

— А шо? Не нравится?

— Да я и разглядеть толком не успел.

— Нормальная она, всё при ней. Давай, а?

— Нет, Гога, не могу я так.

— Это шо ж, — насторожился он, — совсем обмяк дружок твой разлюбезный, чи шо?

— Глянь в окно: Волноваха уже, — сказал я. — Не успеем. В другой раз — обязательно.

— Как Волноваха? — встрепенулся Гога. — Быть того не может.

— А что такое?

— Так мне ж вылезать здесь!

— А как же Мариуполь? — растерялся я.

— Да какой, на хрен, Мариуполь. Говорю ведь: на «химии» я… Мариуполь будет потом.

— Ну, тем более…

— Эх, чайку так и не попили…

Он засобирался. Нашарил под лавкой рюкзак, потуже завязал верёвку. Потом, сопя от усердия, стал натягивать носки.

— Ты, Игорёк, какой доктор?

— Женский.

Он даже вздрогнул, честное слово.

— Так шо ж ты молчал?

— Да как–то всё не к месту было.

— Порассказал бы чего, посмеялись бы…

— Где–то прочитал недавно, не помню где… «У него с ней отношения были платонические. Он гинеколог. Пошлостей ему и на работе хватает…» — намекнул я.

— Всё равно, всё равно…

— Сегодня рассказчиком был ты. Кстати, спасибо за пиво. Могу поделиться сигаретами.

— Оставь себе. На девяносто «рябчиков» много ли купишь?

Он поднялся, пристально глянул на меня.

— Так вон оно шо, — задумчиво произнёс Гога. — Гинеколог… А я, придурок, горбатого тут леплю, проводницу тебе предлагаю. Тебя, поди, от баб мутит уже.

— Ну, это легенды, — возразил я.

— Зря люди говорить не будут…

— Да нет, пока не жалуюсь.

— Ты вот шо, земеля, — благодушно произнёс он. — Нужда будет — найди меня. У нас мастера есть знатные. Шары тебе в пичужку подошьют, бабам своим такой «вертолёт» устроишь — век будут помнить!

— Спасибо, Гога, — засмеялся я. — Запомню.

Он вскинул руки над головой, изобразил пламенное рукопожатие и вышел из купе.

15

…Иринка рожала трудно. Утром излились воды. Схваток не было. В роддоме поставили капельницу с окситоцином. Ночью врачи ушли спать. Безводный период затянули. Когда поняли, что нужно оперировать, было уже поздно, поэтому операцию отменили. Ребёнка извлекли с помощью вакуум–экстрактора. Мальчонка родился синий, слабенький. Три дня пролежал в палате интенсивной терапии. Вес набирал плохо. Выписали Ирину только на одиннадцатый день.

Малыша принесли домой и уложили в кроватку. Спал он беспокойно: хныкал, постанывал, причмокивал. Я нагнулся к нему, чтобы рассмотреть получше. Я ждал чего угодно, только не этого. Сердце моё билось ровно и спокойно. Я склонился к малышу и… ничего не почувствовал. Обыкновенный ребёнок, каких много. С тем же равнодушием я смотрел бы на любого другого новорожденного…

Вскоре мальчик проснулся и криком потребовал молока. Ирина, неловко перепеленав сына, приложила его к груди. Почувствовав близость соска, малыш забеспокоился и, оттого, что ему не сразу удалось приноровиться, закричал громко и пронзительно.

— Ничего, Игорёк, — устало вздохнула мать, помогая Ирине. — Не пройдёт и месяца, как ты привыкнешь к нему и полюбишь…

Вечером у маленького разболелся живот. Мальчонка раскричался и задвигал ножками. Ирина попыталась успокоить его, но то ли с непривычки, то ли потому, что сбежалась вся семья, нужных слов не нашла. Испуганно глядя на сына, она стала поглаживать его напряжённый животик.