День независимости - Форд Ричард

– Послушай, я говорю по общему телефону. Но на душе стало много легче. Я хочу повидать тебя завтра, раз уж через десять минут не получится.

– Где? – коротко спрашивает все еще остающаяся слишком чувствительной Салли.

– Да где угодно. Назови место, и я прилечу туда на «Сессне».

Две женщины так и стоят в ярко освещенном вестибюле, беззастенчиво пожирая меня глазами и слушая.

– Ты ведь собираешься посадить в Нью-Йорке Пола на поезд?

– В шесть часов, – отвечаю я, гадая, где он сейчас, вот в эту минуту.

– Ну, я могла бы приехать туда поездом и встретиться с тобой. Буду лишь рада. Мне хочется провести с тобой четвертое июля.

– Знаешь, это любимый мой праздник из не религиозных. – Ее покладистость, пусть и настороженная, приводит меня в восторг, – возможно, впрочем, что покладистой она мне лишь кажется. Нужно будет составить список всех заявлений и зароков, сделанных мной за последние десять минут. – Жаль, что я так и не услышал ответа на мой вопрос.

– О, – она шмыгает носом, – знаешь, на тебя не так-то легко запасть по-настоящему. И я не думаю, что смогла бы стать для такого, как ты, хорошей долгосрочной любовницей или женой. У меня уже имелся муж, на которого было трудно запасть.

– Не страшно, – говорю я. Хотя я все же не такой уклончивый, как Уолли! Тот самый Уолли, что сбежал почти двадцать лет назад.

– Тебя это устраивает? То, что я буду не очень хорошей любовницей или женой? – Она замолкает, чтобы обдумать эту новую мысль. – Тебе все равно или ты просто не хочешь давить на меня, заставлять что-то сделать?

– Мне не все равно. Хоть я, ей-богу, был бы счастлив услышать от тебя пару добрых слов.

– Далеко не все на свете можно выразить словами, – чопорно произносит Салли. – Да я и не знаю, что тебе сказать. Не думаю, что, произнося одни и те же слова, мы с тобой и подразумеваем одно и то же.

Что и требовалось доказать.

– И это тоже не беда. Пока ты не уверена, что не любишь меня. Я читал когда-то стихотворение, в котором говорилось, что совершенная любовь состоит в отсутствии уверенности в том, что ты не любишь. Может быть, так и есть.

– О боже… – печально произносит она. – Это слишком сложно, Фрэнк, и не очень отличается от того, что ты говорил прошлой ночью. Не могу сказать, что меня это воодушевляет.

– Отличается, потому что завтра я тебя увижу. Давай встретимся в «Рокки и Карло» на углу Тридцать третьей и Седьмой. И начнем все заново.

– Ладно, – соглашается она. – Стало быть, мы заключили коммерческую сделку с обязательством любить друг друга? Так?

– Нет, не так. Хотя сделку мы заключили удачную. Впереди большие перемены.

Она смеется. Я тоже пробую засмеяться – не получается, и мне приходится подделать смех.

– Хорошо, хорошо, завтра увидимся. – Особой надежды я в ее голосе не слышу..

– Как пить дать. – В моем голосе надежда присутствует.

Разговор заканчивается. Впрочем, едва она кладет трубку, я нажимаю на рычажки аппарата и ору:

– Жопа ты ебаная и больше ничего, поняла? Уж я позабочусь, чтобы тебя пришили еще до Дня труда, клянусь! – Я оборачиваюсь, дабы смерить злодейским взглядом двух баб, которые таращатся на меня от сетчатой двери. И добавляю в трубку: – До встречи в аду!

После чего бросаю трубку на аппарат, а бабы уже спешат по лестнице на встречу со своими постелями.

Я выглядываю на веранду посмотреть, нет ли там Пола. Нет – остался только один из игроков в «кункен», он спит и все же ухитряется каким-то образом раскачивать свое кресло. Я совершаю исследовательское турне по столовой, там еще горит свет и большой пустой стол с поворотным подносом посередке тускло отсвечивает, протертый сальной тряпкой. За открытой в дальнем конце карусельной кухонной дверью я вижу молодую женщину – ту самую, в шапочке повара, бившую, когда мы с Полом приехали, в колокол. Она сидит в неприятно резком свете за длинным металлическим столом, листает журнал и курит, свободная ее рука сжимает баночку «Джинни», поварская шапочка лежит перед ней. Ясно, что она наслаждается заслуженными покоем и уединением. Меня же осчастливила бы тарелка подогретого, оставшегося от ужина спагетти с парой ломтиков, пусть и холодных, чесночного хлеба и, может быть, баночкой пива. Я бы употребил все это прямо здесь или утащил тарелку в комнату – по черной лестнице, чтобы не попасться на глаза другим постояльцам. («А потом всем захочется кормиться попозже, и мы будем подавать и подавать еду и не уйдем отсюда до самого Рождества. Надо же и меру знать». Что, разумеется, справедливо.)

– Здравствуйте, – говорю я сквозь кухонную дверь тоном более смиренным, чем мне хотелось бы.

Молодая женщина, так и не снявшая коробковидной поварской тужурки и красного шейного платка, поворачивается и окидывает меня скептическим, неприветливым взглядом. Я вижу на столе пачку «Винстона» и жестяную пепельницу. Женщина пускает в сторону от меня струю дыма.

– Чем могу быть полезна? – не глядя на меня, спрашивает она.

Я на два крошечных шага приближаюсь к дверному проему. По правде сказать, мне до крайности неприятно оказаться тем, кто требует особого к себе отношения, хочет, чтобы ужин ему подавали попозже; а белье возвращали из прачечной без предъявления им квитанции; кто совершенно неспособен отыскать оплаченные счета и желает, чтобы автомобильные покрышки переставили именно этим вечером, потому что завтра утром он едет в Буффало, а левая передняя истерлась как-то неровно. Я предпочитаю стоять, как все, в очереди. Но сегодня, после 10 вечера, я чувствую, что и сам истерся неровно, и, ошалев от проведенного с сыном дня, ничего не имею, как и все нормальные люди, против нарушения правил.

– Я подумал, вдруг мне здесь подскажут, где можно поужинать, – говорю я с улыбкой, означающей вы-же-понимаете-что-я-имею-в-виду. Мои усталые глаза рыщут по кухне: огромный холодильный шкаф, черная плита «Вулкан» на восемь конфорок, вместительная серебристая посудомоечная машина (дверца ее открыта), четыре большие раковины, сухие, как пустыня, и кухонная утварь – сковороды, кастрюли, мутовки, лопаточки, – развешенная, точно рыцарское оружие, по крючкам на дальней стене. Все еще теплой кастрюльки со спагетти и воткнутой в него ложкой нигде не видно. Как и вообще какой-либо еды.

– По-моему, в «Танниклиффе» кухня закрывается в девять. – Повариха смотрит на ручные часы и покачивает головой. – Туда вы опоздали, на час. Как ни жаль вас огорчать.

Она куда более крутой образчик деловитости, чем я полагал. Завитые светлые волосы, бледная от постоянного пребывания под крышей и слегка угреватая кожа, крепкие маленькие запястья – ну и груди, удержать которые на одном месте ее поварской наряд не способен. Лет двадцать девять, дома ее ждет ребенок, но возвращаться туда она не спешит, а на работу, весьма вероятно, ездит на большом «харлее». И почти наверняка у нее шуры-муры с владельцем «харчевни». Хотя, какими бы ни были ее жизненные обстоятельства, в легкую добычу они ее не превратили.

– Других идей нет? – И, словно по сигналу, из желудка моего доносится звучное журчание.

Она затягивается «Винстоном», опять слегка отворачивается и выпускает дым в сторону. Я вижу, что журнал, который она читает, называется «Как достигнуть семейного суперсекса» (такие можно получить по почтовому заказу). Я вижу также, что обручального кольца она не носит, впрочем, это уже не мое дело.

– Если у вас есть желание тащиться в Онеонту, там имеется открытый до полуночи китайский ресторанчик. Их рваные яйца[89] почти съедобны.

Она задерживает на полпути начавшийся было зевок.

– Конец не близкий, – с улыбкой слабоумного говорю я. Мне представляются пошлые горелки на стенах, запах отвратной еды, напоминающий о доме Теда Хаулайхена. Разумеется, я терпеть не могу суп с рваными яйцами, да и не знаю никого, кто его любит, – нет, китайский ресторанчик мне не пойдет.