День независимости - Форд Ричард

– Мы можем и Чарли прихватить, если хочешь. Ему, наверное, тоже есть что поправлять. Опять же, и он теперь – родитель.

– Он поедет с нами. Если я попрошу.

Я оглядываюсь на зеркалистое окно, за которым стоит призрачный белый рояль и – в изобилии – прямоугольная модная мебель светлого дерева, аккуратно расставленная вдоль длинных красноватых стен, дабы усилить впечатление интересного внутреннего пространства, сохранив при этом другое – немыслимого уюта. В окне отражаются лазурное небо, часть лужайки, с дюйм кровли эллинга и линия вершин далеких деревьев. Вот она, американская безотрадность, за которую Энн невесть почему выскочила замуж. Мне хочется подняться из кресла и выйти на лужайку – подождать моего сына на траве. А видеть доктора Стоплера, который произведет досмотр моих слабостей, не хочется. В конце концов, они-то меня сюда и привели.

Неожиданно за стеклом появляется нематериальная фигура моей пересекающей гостиную дочери – куда она направляется, я не знаю. На ходу она оглядывается на нас, ее препирающихся родителей, и в блаженном неведении того, что я ее вижу, спиральным, возносящимся, как бы заклинающим движением показывает кому-то из нас, а может, и обоим кулачок с торчащим из него средним пальцем, отвешивает вычурный восточный поклон и уходит сквозь дверь в глубину дома.

– Насчет доктора Стоплера я подумаю, – говорю я. – Хотя по-прежнему не понимаю, что такое «групповая терапия».

Уголки рта Энн неодобрительно поджимаются – это она меня не одобряет.

– Попробуй увидеть в твоих детях средство познания самого себя. Может быть, тебе станет интересно и ты наконец сделаешь для них что-то от всей души.

Энн считает меня родителем равнодушным, а по-моему, я делаю для детей все, что в моих силах.

– Может быть, – отвечаю я, хотя одной лишь мысли о скучнейших еженедельных поездках в скучнейший Нью-Хейвен ради дорогостоящих и скучнейших пятидесяти пяти минут причитаний mea culpa! mea culpa![68], заносимых в блокнот привыкшим к скуке австрийским мозгоправом, достаточно, чтобы чьи угодно механизмы бегства от действительности перешли на круглосуточную работу.

Правда, разумеется, такова: Энн обладает весьма расплывчатыми представлениями и обо мне, и о моих нынешних жизненных обстоятельствах. Она никогда не видела смысла ни в риелторстве, ни в удовольствии, которое я от него получаю, – просто не думает, что я действительно что-то делаю. Личная моя жизнь известна ей лишь по случайным обмолвкам детей, она не знает, куда я езжу, какие читаю книги. С ходом времени ее понятия обо мне становились все более туманными, и потому ее давняя мичиганская приверженность фактам и только фактам склоняет Энн к неодобрению почти всего, что я мог бы сделать, за вычетом, быть может, вступления в Красный Крест, с тем чтобы посвятить мою жизнь кормлению голодающих на каком-нибудь дальнем берегу (не такой уж и плохой запасной вариант, однако и он не сделает меня в ее глазах менее жалким). Во всех существенных отношениях я, на ее взгляд, ничем не лучше того, каким был ко времени завершения развода, – между тем как она, понятное дело, семимильными шагами ушла вперед.

Да я, собственно, ничего против и не имею, поскольку отсутствие ясной картины заставляет ее желать получить таковую, а стало быть, и желать – опосредованно – получить меня (так я, во всяком случае, полагаю). В этом смысле отсутствие и создает, и заполняет столь необходимую мне пустоту.

Однако все не так уж и позитивно: разведясь, вы непременно начинаете гадать (я, во всяком случае, иногда дохожу в этом плане до несокрушимой озабоченности), что думает о вас бывшая супружница, как она относится к вашим решениям (если предположить, что она вообще считает вас принимающим таковые), завидует ли она вам, или не одобряет вас, или относится к вам снисходительно, или с глумливым осуждением, или вы ей попросту безразличны.

А из-за этого ваша жизнь может обратиться черт знает во что, в «функцию» ваших представлений о ее представлениях на ваш счет, – это все равно что поглядывать в зеркале магазина готового платья на продавца, пытаясь понять, нравитесь ли вы ему в крикливом клетчатом костюме, купить который еще не решили, но купите, если поймете, что продавец одобряет ваш выбор. И потому я предпочел бы, чтобы Энн видела во мне мужчину, который, расторгнув несчастливый союз, сумел воспрянуть духом и найти множество благотворных возможностей, красивых решений для тех тернистых дилемм, с какими его столкнула жизнь. Ну а если ничего такого она не увидит, пусть лучше блуждает в потемках.

Хотя главный фокус развода – с учетом неуклонного роста предоставляемых им возможностей – состоит в том, чтобы не проникнуться ироническим отношением к себе, не пасть духом. С одной стороны, прежняя ваша жизнь нагружает вас маниакально детальными, подробнейшими представлениями о вашей персоне, а с другой – равно конкретными представлениями о том, в кого вы обратились теперь, и для вас становится почти невозможным не усматривать в себе крошечный одушевленный оксюморон, а временами почти, черт подери, совершенно невозможным понять, кто вы, собственно говоря, такой. А последнее необходимо. Следует сказать, что писателям выживать в таком положении легче, нежели всем прочим, потому что писатели сознают: почти все на свете – в-с-е-н-а-с-в-е-т-е – сводится на самом-то деле не к «взглядам», а к словам, которые, если они вам не по душе, можно заменить другими. (Последнее, в сущности, не так уж и далеко от того, что Энн сказала мне вчера, когда я разговаривал с ней из «Винса» по телефону.)

Она присаживается на перила веранды – одно крепкое, обаятельное, коричневое колено приподнято, другое покачивается. Лицо ее обращено наполовину ко мне, наполовину к красноватым парусам регаты, большая часть яхт которой уже укрылась за заслоном деревьев.

– Прости, – печально произносит она. – Скажи еще раз, куда вы с ним собираетесь? Ты говорил вчера, а я забыла.

– Сегодня утром – в Спрингфилд, – радостно отвечаю я, довольный, что разговор уклонился от обсуждения моей персоны. – Съедим «спортивный ленч» в «Баскетбольном зале славы». А оттуда доберемся к ночи до Куперстауна.

Смысла упоминать о Салли Колдуэлл как о возможном пополнении нашей команды я не вижу.

– Завтра поутру осмотрим «Бейсбольный зал славы», а около шести я привезу его в город.

И я изображаю улыбку, говорящую: «С нашей страховой компанией вы всегда в надежных руках!»

– По-моему, он не такой уж и любитель бейсбола, нет? – почти жалобно спрашивает Энн.

– Пол знает о нем больше, чем ты думаешь. Ну и освященные временем отношения сына с отцом – штука тоже не вредная.

Я стираю с лица улыбку, давая ей понять, что если и валяю дурака, то лишь наполовину.

– А, так ты придумал какие-то важные отцовские слова, способные разрешить его проблемы? – Она косится на меня и берется за мочку уха – совершенно как Чарли.

Я, однако же, не намерен открывать ей содержание моего с Полом предположительного дорожного разговора – слишком легко разорвать хрупкое плетение достойного замысла, вступив в поединок со скептицизмом третьего лица. Энн сейчас не в том расположении духа, какое позволяет оценивать хрупкие и достойные замыслы, в особенности мои.

– Я считаю, что должен сыграть роль посредника, координатора, – с надеждой сообщаю я. – По-моему, Полу никак не удается составить хорошее представление о себе… (Ну это еще мягко сказано.) Вот я и хочу предложить ему такое, избавить его от тех, за которые он цепляется сейчас, не очень, сдается мне, удачных. Если не быть начеку, причем постоянно, очень легко обзавестись ущербным отношением к себе самому. Тут своего рода проблема управления риском. Он должен рискнуть и попытаться усовершенствоваться, отказавшись от того, что, может быть, и удобно, но бесполезно. А это не просто.

Я бы и улыбнулся еще раз, однако рот мой сделался сухим, как картонка, – и от многословия, и от стараний выглядеть таким, какой я и есть: искренним. Я отпиваю холодного чаю, слишком сладкого, такой только детям и нравится, с лимоном, мятой, корицей и бог весть чем еще, вкус попросту жуткий. Нарисованная пальцем Клариссы счастливая рожица оплыла, покривилась и походит теперь на тыкву с прорезанными глазами и ртом.