Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

Я же вам призналась, когда рассказывала про Эллен, что была девушкой амбициозной…

Амбициозной и очень гордой! Наверно, я была смешна, но в общем-то я не шутила, когда говорила вам, что хотела решить проблему голода на планете. Отец воспитывал нас на мертвых языках, а мама считала, что у Миссис Тэтчер элегантная шляпка, а вот шляпка, в которой Queen Mum появилась на приеме в Аскоте, вовсе не подходила к ее туалету. So… Любой на моем месте мечтал бы о более интересной жизни, разве нет?!

Да, я была честолюбива. Ну и что… Я бы все равно ничего не добилась, потому что своим кумирам и в подметки не годилась, зато дети дали мне все… Тихая такая жизнь, — скривилась она, — хотя… наверно, чем-то все же забавная, раз вы готовы слушать про нее до трех часов ночи…

Она повернулась и улыбалась, глядя ему в глаза.

И тут, именно в этот момент, Шарль понял.

Понял, что пропал.

— Я знаю, вы спешите, но вы же не поедете прямо сейчас? Вы можете переночевать в комнате Самюэля, если хотите…

Она скрестила руки на груди, он снова увидел ее кольцо и уже давно никуда не спешил:

— И все-таки, самое последнее… — сказал он.

— Что?

— Вы так и не рассказали мне о вашем кольце…

— Ах да, конечно! О чем только я думала?!

Посмотрел на нее:

— Ну так как же…

Она наклонилась к нему, приставив указательный палец к правой скуле:

— Видите маленькую звездочку, вот здесь? Посреди морщинок?

— Конечно, вижу, — уверил Шарль, который вообще уже ничего не видел.

— Папа влепил мне пощечину, в первый и последний раз в жизни… Мне было тогда лет шестнадцать, и это след от его кольца… Бедняга, он так переживал… Так переживал, что перестал его носить…

— И что ж вы такого натворили? — возмутился он.

— Уже и не помню… Наверное, ляпнула, что мне начхать на Плутарха!

— С чего бы это?

— Плутарх написал трактат о воспитании детей, который, представьте себе, страшно меня раздражал! Да нет, шучу, наверное, просто из-за какой-нибудь моей подростковой выходки… Не важно… У меня пошла кровь… Я, конечно, закатила истерику, и с тех пор кольца я больше не видела…

А ведь оно мне так нравилось… Я все детство мечтала, глядя на него… Этот камень такой синий… Не помню, кажется, «никколо» называется… А рисунок какой… Надо бы его почистить, но посмотрите на этого юношу, шагающего с зайцем на плече… Я его обожала… У него такая фигура… Я часто спрашивала у отца, куда девалось кольцо, но он отнекивался, что не помнит. Наверное, продал его…

А десять лет спустя, в тот день, когда мы вышли из суда, и все было решено и подписано, мы пошли выпить чаю на площадь Сен-Сюлытис. Мой старенький папа сделал вид, что ищет очки, а сам вдруг достал кольцо, завернутое в носовой платок. You make us proud, he said,[241] и подарил его мне. Here, you’ll need it too when you’re looking for respect…[242] Вначале оно мне было слишком велико и соскальзывало с пальца, но после того, как я нарубила столько дров, оно отлично держится — у меня теперь такая пятерня!

Он умер два года назад… Мы очень горевали… Но это несчастье более естественное…

Когда он приезжал летом, я поручала ему варить варенье… Работа вполне по нему… Он брал книгу, садился возле Аги, одной рукой переворачивал страницы, другой мешал варенье деревянной ложкой… В один из таких долгих вечеров абрикосового варенья он прочитал мне свою последнюю лекцию по древней цивилизации.

Оказывается, он долго колебался, дарить ли мне это кольцо, — признался он мне, — потому что, по мнению его друга, Джона Бордмана, изображенная на нем сценка связана с распространенным в античных геммах сюжетом «полевых жертвоприношений»…

Последовало длинное разъяснение, что такое жертвоприношение, с цитатами из элегий Тибулла и прочей братии в качестве иллюстративного материала, но я его уже не слушала. Я смотрела на его отражение в медном тазу и думала, как мне повезло, что моим отцом был такой деликатный человек…

Потому что, видишь ли, понятие жертвоприношения весьма относительно…

Take it easy, Dad, — успокоила я его, ты же знаешь, there is no sacrifice at all…[243] Ну давай… не отвлекайся, а то у тебя подгорит…

Встала, вздыхая:

— Вот. Теперь все. И делайте что хотите, но я пошла спать…

Взяла у него из рук поднос и пошла в кухню.

— Невероятно, — сказал он, — как у вас из всего получаются истории, причем, такие красивые…

— Да ведь все вокруг это сплошные истории, Шарль… Всегда и для всех… Только вот слушателей не найти…

*

Она сказала ему: последняя комната, в конце коридора. В этой маленькой мансарде, как недавно у Матильды, Шарль долго рассматривал стены. Его внимание привлекла одна фотография. Она была приколота кнопкой над кроватью, там, где обычно вешают распятие, и улыбающиеся на ней мужчина и женщина окончательно добили его.

Эллен выглядела именно такой, какой описывала Кейт: лучистой… Пьер целовал ее в щеку, держа на руке маленького спящего мальчика.

Он сел на край кровати, опустил голову и скрестил руки.

Ну и поездка…

Никогда в жизни он не чувствовал такой разницы во времени… На сей раз это его не тяготило, просто… он совсем потерялся.

Анук…

Ну что же это за чертовщина, Анук?

И почему ты ушла, ты, тогда как все эти люди, которых бы ты наверняка полюбила, выбивались из сил, чтобы выжить?

Почему ты не приходила к ней чаще? А ведь нам ты сто раз повторяла, что надо просто жить и ты обязательно встретишь свою настоящую семью…

И что же? Этот дом — он для тебя… И эта красивая девушка тоже… Она бы утешила тебя за того, другого…

И почему я тебе так и не позвонил? Столько работал все эти годы, но после меня ничего не останется… То единственно важное, что было во мне заложено, что привело меня в эту комнатушку, именно это заслуживало всего моего внимания, а я растоптал все это своим эгоизмом, да всякими тендерами… К тому же в большинстве проигранными… Нет, я не занимаюсь самобичеванием, ты это ненавидела, просто я…

Вздрогнул. Его руки коснулась кошка.

На стене туалета обнаружил текст, написанный Кейт, цитата из Э. М. Форстера на языке оригинала:

«I believe in aristocracy, though… Однако я верю в аристократию. Если, конечно, это слово соответствует своему содержанию и если демократ может им пользоваться. Я говорю не об аристократии власти, основанной на положении и влиянии в обществе, но о людях отзывчивых, скромных и отважных. В каждой нации есть такие люди, во всех классах и во всех возрастах, и когда они встречаются, чувствуется, что они заодно. В них — истинная преемственность человечества, единственная вечная победа нашей чудной расы над жестокостью и хаосом.

Тысячи из них погибают в неизвестности; лишь немногие достигают славы. Они прислушиваются к ближним, как к самим себе, они отзывчивы, но не делают из этого подвига, не щеголяют своей смелостью, а просто готовы перенести любые лишения. И кроме того… they can take a joke… Они не лишены чувства юмора».[244]

Мда, вздохнул Шарль, он и так-то стремительно падал в своих глазах по мере того, как она рассказывала ему о своей жизни, а тут еще: на тебе, получай! Несколько часов назад он просто прочитал бы этот текст, задумываясь лишь о трудностях перевода: queer race, swankiness… Но теперь он понимал эти слова по—другому. Он ел их торты, пил их виски, весь день гулял с ними и все это отражалось в ее улыбке на грани слез.

Замок разрушен, но аристократия жива.

Сгорбленный, со спущенными штанами, почувствовал себя омерзительно.

Пока искал глазами туалетную бумагу, наткнулся на томик хокку.

Открыл наугад и прочел:

Тихо—тихо ползи,

Улитка, по склону Фудзи

Вверх, до самых высот![245]

Улыбнулся, мысленно поблагодарил Кобаяси Исса за моральную поддержку и заснул в кровати подростка.

*

Встал на рассвете, выпустил собак на улицу, по дороге к машине, завернул к конюшне, чтобы застать первые лучи солнца на охристых стенах. Заглянул в окно, увидел спящих подростков, поехал в булочную и скупил там все свежие круассаны. Ну, то есть… то, что заспанная продавщица называла круассанами…