Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт

Вдали на востоке, над полем для гольфа, небо стало серым, ночь потихоньку отступала. Двигатель машины заурчал, а пассажиры подхватили припев.

– Всем спокойной ночи, – крикнул Кларк.

– Пока, Кларк!

– Пока!

А через мгновение тихий радостный голос добавил: «Спокойной ночи, Лоботряс».

Машина с певцами отъехала. Петух на ферме через дорогу издал одинокое печальное «ку-ка-ре-ку», и заспанный негр-официант потушил свет на крыльце. Джим и Кларк, шурша ботинками по гравию, направились к «форду».

– Ну, старик, – вздохнул Кларк, – вот это была игра!

Было еще слишком темно, и он не увидел, как вспыхнул румянец на щеках Джима. Ему бы не пришло в голову, что он покраснел от стыда.

IV

В унылой комнате на втором этаже гаража Тилли целыми днями слышались урчание и фырканье машин снизу вперемежку с песнями негров-мойщиков и шумом воды из шлангов. Комната была уныло квадратной, что подчеркивалось стоявшей в ней кроватью и обшарпанным столом, на котором лежало несколько книг: старые издания «На пассажирском через Арканзас» и «Люсиль» некоего Джона Миллера, испещренные чьими-то пометками старинным витиеватым почерком, «Глаза Вселенной» Гарольда Белла Райта, а также старинный Псалтырь в издании англиканской церкви, с надписью «Элис Пауэлл, 1831» на форзаце. В тот миг, когда Лоботряс вошел снизу в гараж, небо на востоке было все еще темным; когда в комнате включилась единственная электрическая лампочка, стало понемногу голубеть. Джим поспешно выключил свет и, подойдя к окну, облокотился о подоконник, уставившись в предрассветное небо. Его чувства пробудились, и первым ощущением стало ощущение тщеты всего окружающего, похожее на тупую боль в однотонной серости его существования. Неожиданно он почувствовал себя окруженным стеной, стеной такой же реальной и осязаемой, как и белая стена его пустынного жилища. И как только он ощутил эту стену, все, что составляло романтику его существования, легкомыслие, простосердечную беспечность и чудесную открытость его жизни, постепенно стало терять очертания. Лоботряс, шагающий по Джексон-стрит, медленно напевая себе что-то под нос, которого знали в каждой лавке на каждом углу, всегда готовый радоваться любой встрече, всегда готовый обменяться шуткой, иногда грустный, но лишь от того, что есть на свете грусть и время пролетает незаметно, – этот лоботряс неожиданно исчез. Само слово стало банальным упреком. Внезапное озарение – и он понял, что Меррит его презирает, что даже поцелуй Нэнси там, на лужайке, мог пробудить не ревность, а лишь сожаление оттого, что Нэнси так низко пала. А Лоботряс со своей стороны ради нее всего лишь продемонстрировал сомнительное искусство, вынесенное им из гаража. Он стал для нее чем-то вроде морального душа, а все грязные пятна принадлежали ему.

Когда небо стало приобретать бирюзовый оттенок, а в комнате посветлело, он дошел до кровати и упал на нее, яростно сжав кулаки.

– Я люблю ее, – вслух сказал он, – о господи!

И как только он произнес эти слова, что-то внутри него освободилось, как будто из его горла исчез комок. Рассветный воздух показался чистым и лучезарным, и он, уткнувшись лицом в подушку, начал сдавленно всхлипывать.

В три часа дня вовсю светило солнце и медленно двигавшийся по Джексон-стрит Кларк Дэрроу услышал приветствие Лоботряса, стоявшего у обочины, засунув руки в карманы.

– Привет! – ответил Кларк, резко тормознув свой «форд» у стены лавки. – Только проснулся?

Лоботряс отрицательно покачал головой:

– Даже не ложился. Как-то неспокойно было на душе, так что решил утром прогуляться за город. Только что вернулся.

– Не думал, что ты так разволновался. Я-то вот тоже с утра как-то…

– Думаю уехать из города, – продолжал Лоботряс, погруженный в свои собственные мысли. – Поеду на ферму и начну помогать дяде Дэну. Кажется, слишком уж долго я валял дурака.

Кларк промолчал, а Лоботряс продолжил:

– Подумал вот, что, когда тетя Мамми помрет, вложу наследство в ферму и попробую что-нибудь сделать. Все мои родом оттуда, когда-то там было большое хозяйство.

Кларк с интересом смотрел на него.

– Смешно, – сказал он. – Это все… Это все и на меня подействовало примерно так же.

Лоботряс немного помолчал.

– Я даже не знаю, – медленно проговорил он, – что-то такое… Вот когда эта девушка вчера рассказывала о леди по имени Диана Мэннерс, которая англичанка, вот это, похоже, и заставило меня задуматься…

Он выпрямился и как-то странно посмотрел на Кларка.

– Моя семья была не из последних в этих местах, – с вызовом произнес он.

Кларк кивнул:

– Я знаю.

– Теперь остался только я, – продолжал Лоботряс, чуть повысив голос. – И я – никто. И теперь они имеют право называть меня Лоботрясом, как какого-то поденщика. Люди, которые были никем, когда у моих родителей было все, теперь задирают носы, видя меня!

И снова Кларк промолчал.

– Мне надоело. Я уеду сегодня же. И когда я вернусь в этот город, я вернусь джентльменом.

Кларк вытащил носовой платок и стер пот со лба.

– Да, не только тебя встряхнуло, – печально признал он. – Все эти ночные танцы с девушками надо прекращать. Конечно, очень жаль, но тут уж ничего не попишешь.

– Ты хочешь сказать, – удивленно спросил Джим, – что все вышло наружу?

– Вышло наружу? Да как они могли это скрыть? Объявление будет уже сегодня, в вечерних газетах. Ведь доктору Ламарру надо как-то попытаться сохранить доброе имя!

Джим оперся о бок машины, его ногти непроизвольно царапнули по металлу.

– Ты хочешь сказать, что Тейлор отследил те чеки?

Теперь настала очередь Кларка удивляться.

– Так ты не знаешь, что произошло?

Удивление в глазах Джима послужило ему достаточным ответом.

– Так вот, – драматическим тоном продолжил Кларк, – эти четверо достали еще одну бутылку, выпили и решили всех шокировать; так что Нэнси и этот Меррит сегодня, в семь утра, поженились в Роквилле.

В металле машины под пальцами Лоботряса появилась небольшая вдавленность.

– Поженились?

– Точно. Нэнси протрезвела и бросилась обратно в город, вся в слезах и испуганная до смерти, объясняя, что все это было шуткой. Сначала доктор Ламарр был вне себя и собирался убить Меррита, но кое-как они уладили это дело, и Нэнси с Мерритом отбыли в Саванну на двухчасовом экспрессе.

Джим закрыл глаза и с трудом преодолел приступ неожиданной слабости.

– Это ужасно, – философски заметил Кларк, – не венчание, конечно, думаю, что тут все будет в порядке, хотя до сих пор для Нэнси этот парень был пустым местом. Но нанести такой удар своей семье…

Лоботряс отпустил автомобиль и пошел. Внутри него снова что-то произошло, какая-то необъяснимая, похожая на химическую, реакция.

– Ты куда? – спросил Кларк.

Лоботряс повернулся и вяло посмотрел назад.

– Мне пора, – пробормотал он. – Слишком долго на ногах. Утомился.

– А-а-а…

В три на улице стояла жара, в четыре стало еще жарче. Солнце лишь изредка показывалось сквозь апрельскую пыль, бесконечно, из вечера в вечер, продолжая повторять все тот же старый как мир трюк. Но в половине пятого наступило затишье, тени под навесами и тяжелыми кронами деревьев удлинились. В такой жаре уже ничего не имело значения. Жизнь зависела от погоды, она казалась ожиданием окончания жары, в которой никакое событие не могло сравниться с моментом наступления прохлады, мягкой и ласковой, как рука женщины на усталом челе. Это чувство всегда испытываешь в Джорджии – его не выразить словами, и в этом великая мудрость Юга; через некоторое время Лоботряс свернул в бильярдную на Джексон-стрит, туда, где все как всегда, туда, где все всегда повторяют бородатые анекдоты – и будут повторять их вечно.

Половина верблюда

I

Усталый читатель, бросив тусклый взгляд на название этого рассказа, решит, что это чистой воды метафора. Рассказы о чашах и губах, о фальшивом пенни и новом венике довольно редко содержат информацию о чашах, губах, монетах или вениках. Данный рассказ является исключением. Действующим лицом здесь выступает вполне материальная, ощутимая и полновесная половина верблюда.