Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас

тартинка с рийетом с вувре, ломтик утиного паштета — вообще не о чем говорить;

пригоршня огурчиков — к ним в компанию;

одно фаршированное яйцо «мимоза», то есть две половинки яйца, единственно ради присыпки из петрушки;

две профитрольки с начинкой из сыра; семь лягушачьих ножек, то есть всего три лягушки плюс один инвалид;

восемь изрядных улиток с чесночным маслом,

буше по-королевски с телячьим зобом;

чашка бульона с плавающими островками, пошированным яйцом меретт и хлебной палочкой, чтобы обмакивать в бульон, волован с раками;

шесть (как они теперь далеки) горячих устриц а-ля Дюма, девять лангустинов с лимонным майонезом;

три клешни краба в панировке, четыре фаршированных ломтика угря;

два куска миноги по-ларошельски, полпорции заливного карпа;

Дыра — прием сливовицы;

ложка ракушек с конте и трюфелем, Дыра — прием настойки дудника;

еще ложка ракушек;

ломоть молочного поросенка с шоколадом;

мисочка кабачкового гратена с сыром «том» из Майлезе, заячья лапка со щавелем;

срез баранины и несколько фасолин;

маловатая порция телячьего филе, за которую не жалко жизнь отдать, — сготовлена в очаге;

несколько буквально лепесточков пряного бедра того же теленка;

беарнский соус — чтобы приправить жиром и эстрагоном запеченные овощи жардиньер.

Счет выпитому он потерял давно, но вроде бы пил шенен, гаме, и теперь вот отводил дуигу с десятилетним шиноном, вином глубоким-глубоким — таким глубоким, что в нем отражалась вся душа человеческая — душа и усталость, ибо Биттезеер слегка задремал. Сколько же это времени прошло? Пир вокруг него как-то расплывался, звучал глуше, словно издалека; ему еще удавалось подцепить задумчивой вилкой горошину или карликовую морковку, но вот баранины а-ля шашлык или телячьего бедра, нарезанного тонкими ломтями и запеченного в очаге, он уже не мог проглотить ни кусочка, — огромный П-образный стол являл собой гигантскую свалку; на полу собаки и кошки, спутники кладбищенских сторожей, занимались кто глоданием кости от жаркого, кто лаканием соуса от угря; многие из гостей в знак капитуляции отъехали от стола, разложили свои чоботы по обе стороны тарелки и опасно раскачивались на двух ножках стула, держа в левой руке бутыль шинона, а в правой — зубочистку; другие не выдержали и теперь спали, уложив голову на предплечье, а локоть в соус, и под их храп соседи гоняли лодочки из хлебного мякиша по остаткам супа; такая любительская регата позволяла им делать ставки; в углу четыре вдребезги пьяных могильщика играли позвонками барашка в кости, хмель сильно затруднял дело; официанты бледными призраками шагали через лужи и разбросанные объедки в попытке чуть-чуть прибрать, — между мясными блюдами и сыром всегда наступала какая то меланхолия: опустевшие очаги бесцельно догорали красным, свет утрачивал яркость, голоса — громкость. Могильщиков, за исключением самых благоразумных и самых молодых, охватывало благостное хмельное оцепенение, изрядно темперированное массой заглоченной снеди. Однако там и сям еще раздавалось жевание и бульканье; какой-то молодой гробовщик, протягивая тарелку, спрашивал, не осталось ли беарнеза, чтобы ему доесть телятину; и кто-то неугомонный грел на конце вилки у камина немалый кусок печеной баранины, а на кончике ножа ломоть молочной свинины: ну не любит человек холодное мясо, и все тут! Марсьяль Пувро налил себе седьмой бокал шинона, чтобы пропихнуть молодую картошечку с мясной подливкой, которую он обожал; придерживаясь выработанной тактики, он наполнял бокал до краев, пока поверхность не начинала чуть выпу-хать — он проверял это, уперев подбородок в скатерть и подбираясь к фужеру с хитроумием индейца, словно вино могло куда-то смыться, если его не застать врасплох: Марсьялю Пувро в очередной раз удалось подсторожить эффект поверхностного натяжения вина; и, сжав губы с нечеловеческим чмоканьем, он втянул в себя добрых два сантиметра шинона, и только потом поднял бокал за ножку, и понес вверх — жестом широким и неподвластным времени. Марсьяль Пувро чувствовал, что Пир теперь начнет клониться к закату, и попытался как-то взбодриться, тем более что конец был неотвратим: и следовало проглотить как можно больше еды и питья за несколько часов, оставшихся до Главного ритуала, который положит возлияниям конец.

Он одернул официантов, эй, наведите-ка хоть малость порядку, черт побери! Растормошите пьяных! Вздуйте огонь! Принесите сыры! Говорите красиво! Пейте по-свински! Стойте прямо! Думайте живо! Пните собак! Пуародо, речь!

Заслышав, что его выкликают с другого конца стола, Пуародо поднял голову от тарелки, еще полной запеченной баранины с фасолью; а ведь редко случалось мне едать баранину лучше этой! — подумал он, прокручивая над ней перечницу, — мясо ароматное, нежное и сочное; он, как и многие из присутствующих, ел мясо и выпивал только во время этого пира, остальную часть года являя собой пример образцового воздержания: трезвенник, вегетарианец, супруг. Практиковал Пуародо в Вандее, но неподалеку от Пьер-Сен-Кристофа, вотчины Пувро, — географическая близость не объясняла, но делала вероятным их знакомство и некоторое взаимное предубеждение. Пуародо услышал, как Пувро крикнул: «Речь!» — и невольно стал высматривать Громоллара, дабы продолжить начатый поединок, оборванный появлением Дыры.

Казначей Громоллар пребывал в задумчивости. Закрыв глаза и прямо держа спину, он всем своим величественным видом показывал, что не спит. А сколькие рядом с ним предаются излишествам — удручающая картина! Он и сам, конечно, отведал и мясо, и гарниры. Но не так же. Во всем надо знать меру. Он пил, как и положено на пиру, но самую малость. А чтобы нализаться?! Нет уж, спасибо! Может, он и выпил бы чуть больше, будь там одно красненькое вино со склонов Лионе, или даже божоле, или сен-жозеф, или кроз-эрмитаж, — а так… Те луарские вина, что им подавали, казались ему довольно смелы, неожиданны, даже экзотичны. Если честно, жидковаты. Вот. «Нет в них той плотности и насыщенности, что в наших винах», — думал Громоллар. «Наверное, тут больше воды и меньше винограда, чем у нас», — думал Громоллар. «Взять, к примеру, крозское вино — это же кровь жертвенного быка, густая, живительная, достойная римлян», — думал Громоллар. А вспомнишь кот-роти! Господь бог! Мертвецы встают из могил, едва только пробка вылетит из горла! Так, кажись, и выстроились бы в очередь к бутылке, протягивая крестильные ракушки, дорогие покойнички. Капелюшечку, господи, пожалуйте мертвецам! Потому что кот-роти — это как святая вода! «Но здесь, на Западе, влажность куда больше», — думал Громоллар. «Климат ни в какое сравнение с нашим не идет», — думал Громоллар. «Здесь, верно, дождь вообще не кончается, удивительно, как еще у них родится виноград», — думал Громоллар. «Жалость к несчастным естественна, но не должна колебать убеждения», — думал Громоллар.

Окрик со стороны Пуародо застал Громоллара врасплох. Это что, опять вопрос ко мне? Снова про Смерть? Потрудитесь развить свою мысль, молодой человек. Надо ли бояться Смерти? В этом суть вопроса? Надо ли страшиться ее?

Пуародо отодвинул баранину и стал потирать руки. Сейчас ему выдастся случай изложить свои взгляды. Как истинный вандеец, Пуародо верил во Христа, а Смерть была для него лишь ангелом, некой силой, исходящей от Господа, которая давала либо узреть Всевышнего, либо обрекала на вечные муки — сообразно земным деяниям человека. Христос вдохнул в Смерть надежду, надежду на спасение, рай и даже воскресение в конце времен.

Смерть сама по себе не что иное, как доказательство существования Бога; мы умираем в том числе и к вящей славе Господней. Каждый день, предавая мертвых земле, Пуародо укреплялся в твердой приверженности христианству. Только Иисус придает всему смысл. Как не бояться смерти, если веришь в Страшный суд? Ведь я могу не попасть в рай, не узреть Господа, быть низверженным в ад. И муки, которых я так натерпелся при жизни, вполне могут вернуться ко мне и в другом мире?