Норвежский лес - Мураками Харуки

— Теплый, — сказала она.

Я остановил Наоко, когда она начала было двигать рукой, расстегнул пуговицы на ее блузке, застежку лифчика, и прильнул губами к мягким розовым грудям. Наоко закрыла глаза и начала медленно двигать пальцами.

— Классно у тебя выходит, — сказал я.

— Будь умницей — молчи, — ответила она.

Кончив, я обнял ее и еще раз поцеловал. Наоко поправила лифчик и блузку, я застегнул ширинку.

— Теперь будет легче идти? — поинтересовалась она.

— Благодаря тебе.

— Тогда, если не возражаешь, давай пройдемся еще немного.

— Давай, — ответил я.

Мы прошли луг, рощу, еще один луг. Наоко рассказывала мне о смерти своей старшей сестры.

— Я не говорила об этом почти никому, но хочу, чтобы ты знал, — сказала она. — У нас была разница в шесть лет. Мы были совершенно разными, но это не мешало нам ладить. Мы ни разу не ругались. Нет, правда — видимо, разница была такой, что даже не давала нам ссориться.

Что бы сестра ни делала, она всегда стремилась стать первой. В учебе, в спорте. Она и была, и слыла прирожденной заводилой — но доброжелательная, спокойная. Парни к ней тянулись, учителя баловали. Она целых сто грамот собрала. В любой школе есть хотя бы одна такая девчонка. Я ее так расписываю не потому, что она была моей сестрой. Она не зазнавалась, не важничала, не задирала нос и не любила привлекать к себе лишнее внимание. Просто за что бы ни бралась, как-то естественно становилась лучшей.

И я с малых лет решила тоже стать красивой, — продолжала Наоко, вертя в руках колосья мисканта. — Еще бы: вокруг меня только и говорили, что о сестре — какая она умная, какая хорошая спортсменка, какая у нее безупречная репутация. Как ни крути, опередить ее в чем-то было практически невозможно. Только лицом я вышла капельку лучше ее. Потому родители и задумали вырастить меня красивым ребенком. Потому и отдали с самого начала в такую школу. Бархатное платьице, блузка с оборками, лакированные туфельки, уроки пианино и балета. Но при всем при этом сестра меня очень любила. Как свою маленькую хорошенькую сестренку. Покупала и дарила мне всякие мелочи, водила с собой в разные места, следила, как я учусь. Даже иногда брала меня с собой на свидания. Классная была сестра.

Не знаю, что заставило ее решиться. Как и Кидзуки. Все — то же самое. И возраст — семнадцать, и никаких намеков до самой смерти, и записки не было… Ведь сходится?

— Да, — ответил я.

— Все только и говорили: мол, шибко умная, книжек начиталась. Действительно, она много читала. Много книг после ее смерти читала уже я. На страницах я находила ее пометки, засушенные цветы, письма ее парня — и всякий раз не могла сдержать слез. Горько.

Наоко некоторое время молча крутила колосья мисканта.

— Она всегда старалась все уладить сама. Ни с кем не советовалась, не просила о помощи. Не потому, что была гордая. Просто считала, что так и должно быть. Как мне кажется. Родители к этому привыкли и были уверены, что в ее дела лучше не вмешиваться. Я часто спрашивала у нее о чем-то, и сестра всегда по-доброму все объясняла, но сама не советовалась ни с кем. Все устраивала сама. Я ни разу не видела ее сердитой или не в духе. Нет, правда, я не преувеличиваю. Девчонки, например, во время месячных становятся раздражительными. В той или иной степени. Она же — нет. Не в духе она не бывала, зато часто замыкалась в себе. Так бывало раз в два-три месяца: закрывалась в своей комнате и пару дней носа из нее не показывала. Пропускала занятия, почти ничего не ела. А сама в полутемной комнате просто ничего не делала. Но при этом она не была не в духе. Когда я возвращалась из школы, звала меня к себе, сажала рядом и расспрашивала, как прошел день. Ничего особенного. Как играла с подругами, что говорили учителя, что поставили за контрольную, ну и в таком духе. Внимательно слушала, что-то советовала. Но когда я уходила — например, поиграть с подругами или на балетную репетицию, — она опять оставалась одна. А дня через два как ни в чем ни бывало приходила в себя и бодро отправлялась в школу. И так длилось, чтобы не соврать, года четыре. По-первости родители волновались и даже водили ее к врачу, но через пару дней ее как подменяли. Поэтому они постепенно пришли к выводу, что лучше ее оставить в покое, пока все не образуется. Как-никак, нормальный смышленый ребенок.

Но после смерти сестры я подслушала один разговор родителей. Об отцовском младшем брате. Он тоже был неглупый парень, но с семнадцати лет и до двадцати одного года безвылазно просидел в своей комнате. В конечном итоге, однажды вышел на улицу и бросился под поезд. Отец тогда сказал: «Видимо, зов крови. По моей линии».

Рассказывая, Наоко машинально теребила пальцами колосья мисканта и развеивала их по ветру. А когда остались одни обшелушенные колоски, начала завязывать их, как шнурки.

— Мертвой сестру обнаружила я, — продолжала она. — Случилось это осенью, в шестом классе. В ноябре. Шел дождь, было очень мрачно и пасмурно. Сестра уже училась в выпускном. В полседьмого я вернулась с балета, мать готовила ужин. Сказала, что можно садиться за стол и попросила позвать сестру. Я поднялась на второй этаж, постучалась к ней. Ответа не было, и внутри стояла мертвая тишина. Мне показалось странным, я постучала еще раз и тихонько отворила дверь. Думала: мало ли, может, она заснула. Но она не спала. Стояла около окна, слегка наклонив голову набок, и пристально смотрела на улицу. Будто о чем-то размышляла. В комнате было темно, свет выключен, все как в тумане. Я сказала: «Ты что там делаешь? Пойдем ужинать», — и тут обратила внимание, что она выглядит как-то выше обычного. С чего бы это? — удивилась я. Может, на каблуках, или встала на какую-нибудь подставку. А когда подошла поближе и хотела было позвать ее снова, заметила — у нее на шее веревка. С кронштейна на потолке тянулась вниз веревка — причем на удивление прямо, будто кто-то по линейке прочертил линию в пространстве. На сестре была белая блузка — примерно такая же простая, как на мне сейчас, — серая юбка, носки вытянулись, будто она делала стойку в балетных тапочках, а между полом и носками — пустота сантиметров в двадцать. Я увидела все это до мельчайших подробностей. И лицо. Лицо я увидела тоже. Просто не могла его не увидеть. В голове пронеслось: нужно идти вниз, сказать матери, позвать ее. Но тело не слушалось. Оно двигалось самостоятельно, вне моего сознания. Сознание подсказывало скорее бежать вниз, а тело само пыталось освободить сестру от веревки. Но откуда у ребенка столько сил? И я пять-шесть минут простояла, как онемевшая. В полной растерянности. Не понимая, что к чему. Будто что-то умерло внутри меня. До тех пор, пока не пришла мать и не спросила: «Что здесь происходит?» — я простояла там. Рядом с сестрой. В темном и холодном месте.

Наоко кивнула.

— Три дня я молчала. Лежала на кровати, будто мертвая, не шевелясь, только глаза открыты. Совершенно не понимая, что есть что. — Наоко прижалась к моей руке. — Я ведь писала тебе. Я куда более неполноценный человек, чем ты можешь предположить. Я больна куда сильнее, чем ты думаешь. И корни этой болезни очень глубоки. Поэтому если ты сможешь пойти дальше, иди один. Не жди меня. Хочешь спать с другими — спи. За меня не беспокойся. Делай то, что тебе хочется. Иначе я собью тебя с верного пути. Только этого я ни за что не хочу — не хочу тебе портить жизнь. Я уже говорила: ты время от времени навещай меня и никогда меня не забывай. Больше я ничего не желаю.

— А я желаю не только этого, — сказал я.

— Но связываясь со мной, ты испортишь себе жизнь.

— Ничего я не испорчу.

— Но ведь я могу так и не поправиться. И что — ты будешь меня ждать? Сможешь ждать меня и десять, и двадцать лет?

— Ты слишком многого боишься, — сказал я. — Мрака, горьких кошмаров, силы умерших людей. А тебе нужно только забыть все это. Стоит лишь забыть — и ты непременно поправишься.

— Если получится забыть, — кивнула Наоко.