Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду - Карр Мэри

После теннисных туфель мать начинает расправу над нашими платьями. Она аккуратно снимает каждое платье с железной вешалки, одна за другой они падают, издавая металлический звук. Мать внимательно осматривает каждое платье перед тем, как бросить его в огонь, затем она быстрым движением бросает одежду в пламя. В огонь летит мое белое платье, которое я надевала на Пасху, и передник, который бабушка вышила розовыми французскими лилиями. Я вижу, как в огонь полетела розовая мексиканская крестьянская юбка Лиши, которую ей купили в Хьюстоне. Потом клетчатый джемпер с карманами, обшитыми желтыми шнурками, который мы с сестрой носили вдвоем. Кажется, что эти платья – тела маленьких девочек, из которых вылетела душа.

Через некоторое время я перестаю смотреть на костер и перевожу взгляд на мамино лицо, измазанное губной помадой и сажей. Мама выглядит, как сумасшедшая. Ее губы шевелятся, но я не разбираю слов, которые она произносит. Ниппер скулит и рычит. Собака сидит в темноте под крыльцом, куда не доходит свет костра. Ниппер выбегает из-под крыльца, добегает настолько далеко, насколько ему позволяет длина цепи, после чего снова забивается под крыльцо. Голос матери становится громче, и я слышу слова: «Чертова, гребаная, поганая hausfrau».

Я прикрываю веки и начинаю смотреть на происходящее сквозь ресницы. Я понимаю, что таким образом создала эффект того, словно все, что я вижу, нарисовано мелками. На деревьях круглые кроны. Летящие в огонь платья похожи на кукольные платья, вырезанные из бумаги. Огонь горит желтым, оранжевым и ярко-красным цветом с черными прожилками. Далекие факелы на длинных трубах нефтеперерабатывающих заводов словно нарисованы при помощи линейки для того, чтобы были прямыми.

Я полностью смиряюсь с происходящим. Меня можно взять за руку, кинуть в огонь, и я даже не пикну. Я уже не протестую, и вижу, что Лиша тоже потеряла силу воли. Мы попали в шестеренки машины, которые безжалостно нас жуют. Я чувствую странное внутреннее спокойствие. С нами должно произойти то, что должно произойти. Нам отрезали все пути к отступлению.

Я вспоминаю историю Иова, которую рассказали мне в воскресной школе, в которую ходит Кэрол Шарп. Иов смирился со своим страданием. Словно на него дул сильный ветер, который его наклонял, и через некоторое время ему стало казаться, что ветер его поддерживает. Люди могут смириться с болью, если считают, что она происходит от сил, которые сильнее их самих. Приходит чума, и люди болеют, у них появляются нарывы, источающие гной, но те, кто еще не заразился, пребывают в полном спокойствии. Так и я знаю, что нам никто не поможет. Пожарные не приедут. Соседи не позвонят отцу или шерифу.

Я представляю себе, как наша соседка, старая миссис Хайнц, стоит около раковины у окна, которую каждую субботу моет раствором аммония, добавляя в него немного лимонного сока. Стоит и смотрит на нас. Она протирает раковину и размышляет о том, стоит ли ей выйти к нам. Но решает этого не делать. Мать кидает вещи в огонь, как ведьма из шекспировской пьесы, а старая миссис Хайнц думает: «Это не мое дело». И задвигает клетчатую занавеску.

Точно так же поступают и все остальные соседи. Никто не вмешивается и не останавливает наше свободное падение в бездну. Все задвигают занавески. Все плотнее затворяют москитные сетки на своих дверях, запирают свои двери. Мне кажется, что я слышу, как задвигаются засовы и поворачиваются ключи в замочных скважинах.

Мать закончила с костром и вернулась в дом. Мы поплелись за ней, как стадные животные. Мы не бросились к соседям и не стали умолять о том, чтобы нас спасли. Ведь мы же не могли оставить ее в таком плохом состоянии. Мы вышли из круга горячего воздуха, прошли через влажную темноту двора и вошли в неосвещенный дом.

Мама идет по длинному коридору в сторону родительской спальни, и тут в Лише просыпается желание освободиться, выпрыгнуть из страшного колеса событий, в которые втянула нас мать. Сестра подталкивает меня в сторону нашей комнаты, и я слепо следую за ней.

В нашей комнате царит беспорядок. Лежащая у стены рама кровати меня пугает. Я вспоминаю, как мать подняла ее над головой и кинула в стену. На полу валяется одеяло из лоскутков, которое сшила бабушка из образчиков-обрезков ткани для мужских костюмов, которые ей дал какой-то портной. Лиша расстилает одеяло, словно у нас пикник. Я ложусь на него, и Лиша накрывает мне ноги покрывалом для постели. Мы поворачиваемся лицом друг к другу и начинаем перепрыгивать пальцами от одного кусочка ткани одеяла к другому – черный габардин, серая полоска и обратно. Узор похож на сельскую местность, если смотреть на нее с самолета. Мать шваброй разбила лампочки в нашей комнате, поэтому кругом темнота, в которой виднеются очертания разбросанной мебели.

Мы слышим, что мама на кухне гремит столовыми приборами. Судя по грохоту, она выбрасывает их из кухонных ящиков на пол. Я закрываю глаза и представляю себе, что слышу битву рыцарей времен короля Артура, как они рубят наотмашь своими мечами, гремят доспехами, летят и попадают в щиты стрелы, ломаются копья. Потом я открываю глаза и вижу только лоскутный узор одеяла и лицо Лиши с залаченной челкой. Она прикладывает палец к губам и делает знак, чтобы я ничего не говорила, но что я сейчас могу сказать? Дверь нашей спальни открывается, и мы видим, что на полу появляется неправильный многоугольник света. Потом в дверном проеме появляется фигура матери. Мы не видим лица, но вокруг головы видна корона всклокоченных волос. Мать раздвинула ноги и подняла руки, поэтому кажется, что перед нами стоит огромная буква Х. В правой руке у нее длинный нож, который отец точит на камне перед тем, как разделать белку или курицу. На самом деле этим ножом можно разделать и огромного быка. Фигура матери похожа на сцену в душе из фильма «Психо». Лезвие ножа отражает свет и похоже на звезду. Я вспоминаю слова:

Звездочка, звездочка, я желание загадала.Пусть сбудется все, о чем я мечтала!Я в это верю, я это знаю[37].

Я не знаю, какое желание загадывать. Лиша прижала палец к губам и внимательно смотрит на фигуру в дверном проеме. Я понимаю, что сейчас не стоит кричать, и не раскрываю рта.

Тут происходит чудо. Я становлюсь совершенно спокойной. Лицо Лиши кажется маленьким, словно я смотрю на него с другого конца телескопа.

Силуэт матери начинает меркнуть и исчезать. Ее фигура в черной водолазке, черных колготках и с ножом в руке превращается в мой собственный рисунок, нарисованный фломастером на открытке, которую я сделала маме в прошлое воскресенье, когда все отмечали День матери. Под тем рисунком я написала большими печатными буквами: «Ты очень хорошая мама. Я тебя люблю. С тобой мне хорошо. С любовью, Мэри Марлен». В прошлое воскресенье, когда мать открыла и прочитала текст моей открытки, она долго плакала, крепко обняв меня так, что ее слезы попали мне в ухо. Мать перестала плакать только после того, как Лиша принесла ей коктейль из водки и мартини. «Вот, выпей». Потом сестра сделала еще несколько коктейлей. После этого мать поставила пластинку с «Балладой о Мэкки-Ноже» и повторяла: «Ах, вы мои бедные детки. Вы же ни в чем не виноваты». Когда я наконец добралась до кухни, чтобы вылить содержимое бутылки в раковину, водки в ней осталось на донышке.

Это было всего неделю назад. На своем рисунке я на шее матери нарисовала ожерелье из жемчугов размером с мячики для пинг-понга. В моем воображении фигура живой мамы превращается в мой собственный рисунок. У нее вместо головы шар и завитушки вместо волос. Но на этом сходство заканчивается. Настоящая мать в руках держит блестящий нож, чего нет на рисунке. Сестра дышит мне в щеку, и я стараюсь вдыхать и выдыхать одновременно с ней. Ощущение того, что мы с ней превратились в нарисованные фигурки, длится, кажется, вечность. Потом мать, как львица, рычит «Нет!», и ее рот принимает форму буквы О. Черные буквы «Нет!» вылетают у нее изо рта и повисают в воздухе, а потом уносятся через окно в ночь и бушующее на лужайке пламя.