Вкус дыма - Кент Ханна

Я никогда не забуду, как там пахло. Та чердачная комната пропиталась запахом крови, и с ним смешивался чистый и резкий запах снега, который намело на половицы. Я вдохнула эту смесь – и меня замутило.

Сорочка Инги была задрана и скомкана на талии, а потому я расправила ткань, заскорузлую от крови, прикрыла ноги, чтобы не было этой вызывающей наготы. Затем поцеловала Ингу в мертвые, безвольно приоткрытые губы. И под конец стянула с ее головы чепчик и уткнулась лицом в волосы Инги. Только от них одних пахло сейчас не кровью, а моей приемной матерью. Я легла рядом с ней, зарылась лицом в ее длинные волосы и вдыхала родной запах; сколько времени это продолжалось, не знаю – до тех пор, пока Йоун не отдернул занавеску чердачного проема, взял меня на руки и отнес вниз, в кровать.

А когда я проснулась, буря уже стихла.

Вот что я рассказываю преподобному. Я пускаю в ход весь свой сказительский опыт, чтобы рассказ вышел как можно лучше. Сплетая слова, я украдкой поглядываю на преподобного и пытаюсь понять, тронула ли его моя история.

Я чувствую, что все прочие тоже слушают меня. Чувствую, как Стейна и Маргрьет, Кристин и Лауга напрягают слух, ловя каждое слово, долетевшее из нашего темного угла, смакуют эту историю, точно свежий хлеб с маслом. Маргрьет и Лауга, наверное, думают, что так мне и надо, быть может, жалеют меня. Стейна думает, что я похожа на нее – такая же всеми заброшенная и несчастная.

Но именно потому, что нас слышат остальные, я не могу задать преподобному вопросы, которые меня мучают. Не могу спросить – преподобный, думаете ли вы, что я сейчас здесь именно потому, что когда-то ребенком кричала, что хочу умереть? Ведь я тогда и вправду хотела смерти. Твердила, как молитву: «Только бы мне умереть». Неужели я уже тогда определила свою теперешнюю участь?

Я хочу спросить преподобного: не думает ли он, что это я убила младенца Инги? Неужели я слишком тесно прижимала ее к себе? Вот только я не знаю, как правильно задать этот вопрос, и не хочу, чтобы этим женщинам взбрело в голову невесть что. Есть вещи, которых им лучше не слышать.

Кажется, всех, кого я люблю, отняли у меня и положили в землю, а я осталась совсем одна.

Вот и хорошо, что мне больше некого любить. Зато и хоронить тоже больше некого.

– Что было дальше? – спросил Тоути. Он вдруг осознал, что слушал рассказ, затаив дыхание.

– Вот что странно, – промолвила Агнес, мизинцем наматывая шерстяную нитку на кончик спицы. – Почти всякий раз, когда я вспоминаю о своих детских годах, былое видится мне смутно, как в тумане. Словно я смотрю на мир сквозь закопченное стекло. Но вот смерть Инги и все, что последовало за ней… мне почти кажется, что это было вчера.

В другом конце комнаты скрипнул стул. Маргрьет приглушенно кашлянула.

– Я помню, что после смерти Инги Йоуна послали за родственниками Бьёрна, – продолжала Агнес. – Помню, как я лежала в кровати и смотрела на своего приемного отца, сидевшего на том же табурете, где обычно сиживала Инга, когда пряла. Сиденье табурета было для него маловато. Кьяртан спал со мной в постели, навалившись на мое плечо, тяжелый и горячий. Ветер вдруг прекратился, и стало необыкновенно тихо.

Наконец со двора донеслось позвякивание конской сбруи. Тогда Бьёрн медленно поднялся с табурета и шагнул к моей кровати. Одной рукой он подхватил моего брата, чтобы я могла сесть, и сказал мне взять мертвого младенца, обернуть его личико одеялом и снести в кладовую.

После смерти малышка стала, казалось, легче, чем при жизни. Держа ее на вытянутых руках, я в одних чулках двинулась по коридору.

В кладовой царил лютый холод. Я видела, как мое дыхание клубится передо мной белым облачком, от холода у меня заныл лоб. Я прикрыла лицо малышки уголком ткани, в которую она была завернута, и уложила крохотное тельце поверх мешка с сушеными тресковыми головами. Когда я вышла в коридор, лицо мне обожгло стужей, и я, повернувшись, увидела, что входная дверь открыта, а затем из темноты возникли брат и невестка Бьёрна и их служанка. Лица их влажно блестели от стаявшей изморози.

Я помню, как дядя Рагнар и Йоун бережно снесли с чердака тело Инги; Бьёрн в это время был на дворе, обихаживая овец. Я следила, чтобы его родственники, спускаясь, не задевали головой покойницы о ступеньки лестницы. Они отнесли Ингу в бадстову и положили на незастланную кровать. Тетя Роуса в кухне грела воду, и когда я спросила, зачем она это делает, пояснила, что хочет омыть тело моей бедной приемной мамы. Посмотреть на это она мне не разрешила. Кьяртану было дозволено играть у ее ног, а мне тетя Роуса приказала пойти на чердак и помочь ее служанке Гудбьёрг.

Поднявшись по лестнице, я увидела, что Гудбьёрг оттирает с половиц кровь. От запаха крови меня замутило, и я заплакала. Гудбьёрг обняла меня и притянула к себе.

– Агнес, она ушла к Господу. С ней больше ничего плохого не случится.

Я сидела на полу, закутанная в платок Гудбьёрг, и смотрела, как трясется дряблый жир на ее руках, когда она, опустившись на колени, оттирала половицы. Вновь и вновь она отжимала тряпку от розоватой воды. И все время качала головой, а иногда останавливалась и вытирала глаза.

Я поведала Гудбьёрг, что сказал Бьёрн, когда я кричала, что хочу умереть: мол, я, может быть, тоже умру. Гудбьёрг шикнула на меня и пояснила, что Бьёрн был не в себе и сам не понимал, что говорит.

Я рассказала о том, как Бьёрн отдал мне малышку, чтобы я за ней присмотрела, как я крепко прижимала ее к себе, о том, что она умерла у меня на руках, а я этого даже не заметила.

Гудбьёрг обняла меня и принялась баюкать, словно я сама была младенцем. Малышке, сказала она, не суждено было зажиться на этом свете, и в том, что она умерла, нет моей вины. Еще она сказала, что я держалась молодцом и что Господь меня охранит.

– Тебе известно, где сейчас Гудбьёрг? – перебил Тоути.

Я подняла взгляд от вязания.

– Умерла, – ответила я недрогнувшим голосом. И потянула за моток шерсти, чтобы высвободить нить. – Когда Рагнар, Кьяртан и Бьёрн вернулись из амбара, Роуса позвала меня и Гудбьёрг с чердака, и все мы уселись в бадстове вокруг кровати, на которой лежала Инга. Она была уже чистая, но совершенно неподвижная. Жуткая неподвижность – так бывает, когда подует ветер, а трава даже не шелохнется, и чувствуешь, точно остался один на свете.

Дядя Рагнар достал фляжку бренвина и молча пустил ее по кругу. Именно тогда я впервые попробовала спиртное, и мне оно не слишком пришлось по вкусу, но Йоун уехал на лошади моего приемного отца за преподобным, и делать пока было нечего – только сидеть и пить. Время едва ползло, и меня уже подташнивало от бренвина, а ноги затекли от неподвижного сидения.

Йоун вернулся вместе со священником только поздно ночью. Я впустила их в дом. Преподобный забыл оббить снег с сапог.

Я, Гудбьёрг и тетя Роуса подали мужчинам еду, и они поели, держа миски на коленях и сидя прямо напротив кровати, где лежала Инга. Еще до того тетя Роуса зажгла свечу и поставила в изголовье кровати, и я все время следила, чтобы свеча не упала; опасалась, как бы пламя не подожгло волосы Инги.

Когда мужчины покончили с едой, женщины увели меня и Кьяртана в кухню, а преподобный завел разговор с мужчинами. Я пыталась подслушать, о чем они говорят, но тетя Роуса взяла меня за руку, усадила Кьяртана к себе на колени и, чтобы отвлечь нас, принялась рассказывать какую-то сказку. Прервалась она, лишь когда в открытую дверь вошли дядя Рагнар и Йоун, неся тело Инги. Лицо ее было прикрыто куском полотна. Я хотела узнать, куда ее несут, и вскочила, чтобы двинуться следом, но тетя Роуса сильней сжала мою руку и рывком притянула к себе. Гудбьёрг торопливо сообщила: преподобный, мол, сказал, что с похоронами придется подождать до весны, потому что земля на кладбище промерзла насквозь, а потому мою бедную приемную маму положат в какой-нибудь кладовой и будут хранить там до тех пор, пока земля не оттает и не удастся выкопать могилу. Мы подошли к дверному проему и смотрели, как уносят Ингу.