Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос

— Не хочу иметь неприятности, — ответил я раздраженно. Я был возбужден, в глубине души я тоже желал это всемогущее тело, промелькнувшее передо мной наподобие дикого зверя во время течки.

— Тебе неохота иметь неприятности? — спросил Зорба с удивлением. — Чего же ты тогда хочешь?

Я не ответил.

— Сама жизнь — неприятность, — продолжал Зорба, — смерть — нет. Знаешь ли ты, что значит жить? Расстегнуть пояс и искать ссоры. Я ничего не отвечал. Зорба прав, я это знал, но мне не хватало смелости. Моя жизнь шла по ложному пути, связи с людьми выражались лишь в форме внутреннего монолога. Я пал так низко, что если бы мне пришлось выбирать — влюбиться в женщину или прочесть хорошую книгу о любви — я бы выбрал книгу.

— Зачем ты все высчитываешь, хозяин, — продолжал Зорба, — брось ты эти цифры, отбрось проклятые колебания и закрывай лавочку, я тебе говорю. Именно сейчас ты можешь спасти или потерять свою душу. Послушай, хозяин, возьми две-три книги, лучше с золотым тиснением, в простом переплете не так бросаются в глаза, завяжи в платок и пошли их вдове с Мимито. Научи его, чтобы он сказал: «Хозяин шахты приветствует тебя и посылает этот маленький платок. Это пустяк, но зато от большой любви. Еще он велел не волноваться из-за овцы, даже если она пропала, не порть себе нервы. Мы с тобой, и потому не бойся! Он видел, как ты проходила мимо кофейни, и с той минуты только о тебе и думает». Вот и все! Затем в этот же вечер постучи в ее дверь. Куй железо, пока горячо! Ты ей скажешь, что заблудился, ночь застала тебя на дворе и тебе нужен фонарь. Или, что ты внезапно почувствовал себя плохо и тебе нужен стакан воды. Или же, что еще лучше: купи овцу, приведи ее к ней и скажи: «Вот, моя красавица, получай овцу, которую ты потеряла, я нашел ее!» И, поверь мне, хозяин, вдова отблагодарит тебя и ты попадешь — ах! если бы я мог сесть верхом на твою лошадку! — Ты въедешь прямо в рай. Другого рая, старина, нету, уверяю тебя. Не слушай, что говорят попы о райской жизни, той не существует.

Мы уже подходили к саду вдовы, когда Мимито вздохнул и запел во все горло:

Нужно к каштанам вино, а к орехам мед.

Парню девица нужна, а девице — парень.

Зорба прибавил шагу. Ноздри его трепетали. Он остановился, глубоко вздохнул и посмотрел на меня.

— Ну так что? — спросил он нетерпеливо.

— Пошли! — ответил я сухо и ускорил шаг.

Зорба покачал головой и что-то промычал, но я не расслышал.

Когда мы пришли к себе в хибару, мой товарищ сел, скрестив ноги и положив на колени сантури; опустив голову, он погрузился в размышления. Можно было подумать, что он слушал бесконечное число песен и пытался выбрать одну, самую красивую или самую печальную. Наконец, сделав выбор, он заиграл жалобную мелодию. Время от времени он поглядывал на меня уголком глаза. Я чувствовал, как все, что Зорба не мог или не осмеливался мне сказать на словах, он выражал игрой на сантури. Что я гублю свою жизнь, что вдова и я похожи на двух мотыльков, которые живут под солнцем лишь мгновенье, а потом неизбежно погибают. Безвозвратно! Навсегда!

Зорба резко поднялся. Он вдруг понял, что старается впустую. Прислонившись к стене и закурив сигарету, он через некоторое время сказал:

— Хозяин, я сейчас кое-что тебе расскажу, однажды в Салониках мне поведал об этом один ходжа; я все равно тебе расскажу, даже если это ни к чему не приведет. В то время я был разносчиком в Македонии. Ходил по деревням, продавал нитки, иголки, жизнеописания святых, целебные мази, перец. У меня тогда был хороший голос, я был настоящим соловьем. А ты должен знать, что женщина клюет и на голос. (На что только они не клюют, шлюхи.) Один Бог знает, что происходит у них внутри. Ты можешь быть отвратителен, хром и горбат, но если у тебя сладкий голос и ты умеешь петь, ты без труда вскружишь им голову.

Я торговал и в Салониках, заходил в турецкие кварталы. И вот оказывается, мой голос очаровал одну богатую мусульманку, она даже сон потеряла. Тут она призывает старого ходжу, дает ему полные горсти монет. «Аман, — говорит она ему, — скажи этому торговцу гяуру, чтобы он пришел, аман! Я хочу его видеть! Я больше не могу!»

Приходит ко мне ходжа: «Ну-ка, молодой Руми, — говорит он мне, — пойдем со мной». — «Не пойду, — отвечаю я ему, — куда это ты хочешь меня отвести?» — «Есть тут дочь одного паши, она чиста, как вода, и ждет тебя в своей комнате, пойдем, маленький Руми, пойдем!» Но я знал, что по ночам в турецких кварталах убивают христиан. «Нет, я не пойду», — отвечаю я ему. «Побойся Бога, гяур!» — «А чего мне его бояться?» — «Потому, маленький Руми, что тот, кто может переспать с женщиной и не делает этого, совершает великий грех. Когда какая-нибудь женщина зовет тебя разделить с ней ложе, мой мальчик, а ты не идешь — считай твоя душа пропала.

Она, эта самая женщина, глубоко вздохнет во время страшного суда, и именно такой вздох, кто бы ты ни был при этом и несмотря на все твои прекрасные поступки, отправит тебя в ад!»

Зорба вздохнул.

— Так вот, если ад существует, — сказал он, — и если я в него попаду, только по этой причине. Не потому, что я крал, убивал или спал с чужими женами, нет и нет! Все это пустяки. Такие вещи Господь Бог прощает. Я же отправлюсь в ад потому, что этой ночью какая-нибудь женщина ожидала меня в своей постели, а я к ней не пошел… Зорба поднялся, разжег огонь и стал готовить еду. Он взглянул на меня краем глаза и пренебрежительно улыбнулся.

— Самый худший из глухих тот, кто не хочет услышать! — прошептал он.

И наклонившись, он с остервенением стал раздувать огонь под влажными поленьями.

9

Дни становились короче, все быстрее наступали сумерки, с приближением вечера на сердце становилось все тоскливее. Вас охватывал первобытный ужас предков, которые в течение долгих зимних месяцев видели, как с каждым вечером солнце угасает все раньше и раньше. «Завтра окончательно погаснет», — с безнадежностью думали они и, дрожа от страха, ночи напролет проводили на возвышенных местах. Старый грек испытывал это беспокойство более примитивно и гораздо глубже, чем я. Чтобы не чувствовать его, он выходил из подземных галерей, лишь когда в небе зажигались звезды. Зорба нашел хорошую лигнитовую жилу, достаточно сухую, почти без шлаков и был доволен. Потенциальная прибыль в его воображении немедленно чудесным образом превращалась в путешествия, женщин и новые приключения. Он с нетерпением ожидал тот день, когда заработает много денег и его крылья — так он называл деньги — окрепнут настолько, чтобы можно было взлететь. Кроме того, он целыми ночами испытывал свою крошечную канатную дорогу, стараясь найти необходимый наклон для плавного спуска бревен — словно бы их ангелы переносили, любил говорить Зорба.

Однажды он взял большой лист бумаги, цветные карандаши и нарисовал гору, лес, канатную дорогу и подвешенные к тросам бревна, каждое из которых имело по два крыла небесно-голубого цвета. В небольшом округлом заливе он нарисовал черные суда с зелеными матросами, похожими на попугаев, и лодками, перевозящими желтые бревна. В углах рисунка четыре монаха, с их губ слетали розовые ленты с надписями: «Господь всевышний, ты велик, восхитительны дела твои!»

В последние дни Зорба торопливо разводил огонь, готовил ужин, мы ели, после чего он спешил к дороге, ведущей в деревню. Спустя некоторое время он возвращался с недовольным видом.

— Куда это ты опять ходил, Зорба? — спрашивал я его.

— Не лезь-ка ты, хозяин, — говорил он и менял тему разговора. — Неужели Бог существует, да или нет? Что ты об этом скажешь, хозяин? И если он существует, что вполне возможно, каким ты его себе представляешь?

Я пожал плечами, не ответив.

— Я не смеюсь, хозяин, я представляю Бога очень похожим на себя. Только более высоким, сильным и более чокнутым. И кроме того бессмертным. Он удобно уселся на мягких овечьих шкурах, а крышей ему служит небо. Оно не из старых бензиновых бочек, как в нашем жилье, а из облаков. В правой руке он держит не меч и весы — это инструменты для мясников и бакалейщиков, — а большую губку, пропитанную водой наподобие дождевого облака. Справа от него Рай, слева Ад. Когда к нему подходит чья-то душа, совсем нагая, бедняжка, и дрожащая, ибо она потеряла свое тело, Бог смотрит на нее, посмеиваясь в бороду, и, сделав страшное лицо, говорит грубым голосом: «Иди-ка сюда, иди, проклятая!» И начинает свой допрос. Душа бросается к ногам Господа Бога. «Пощади! — кричит она ему. — Прости меня!» И-н а тебе — начинает рассказывать о своих грехах. Она говорит и говорит без остановки. Богу это в конце концов наскучивает. Он начинает зевать. «Ну хватит, замолчи, — кричит он ей, — ты мне все уши прожужжала!» И — хлоп! Одним взмахом губки смывает с нее все грехи. «Ну-ка, убирайся, беги скорей в Рай! — говорит он ей. — Петр, пропусти и эту бедную девочку!»