Переход - Миллер Эндрю Д.

Она дает Мод свою визитку и листок с телефонами всевозможных организаций и горячих линий.

– Я сама выйду, не беспокойтесь, – говорит она, застегивает папку и встает. – Не забудьте позвонить заправщику.

Мод смотрит в окно, видит, как женщина из полиции снова стряхивает с плеч дождевые капли. Как будто забыла или ей все равно.

Звонит Магнус. Почему-то организацию поручили ему. Он оставляет конструктивные сообщения. Если ты хочешь чего-то специального, говорит он, чего-то особого, музыку, например, – срочно свяжись со мной. Если (третье сообщение) ты не позвонишь, я сделаю вывод, что ты оставляешь выбор за родными.

Потом приходит викарий. Старый викарий, сменивший молодого, у которого сбежала жена – и, по-видимому, не вернется, до сих пор в бегах. Викарий тихонько стучится, тихонько спрашивает, нельзя ли на минутку зайти. Он очень высокий. Чтобы не биться головой о балки, вынужден наклонять голову. Мод проводит его в кухню. В плите по-прежнему нет керосина. Неделю Мод обогревает кухню калорифером. Готовит в микроволновке. Питается в основном хлопьями, тостами, фруктами.

Она ставит чайник, приседает на корточки, включает калорифер. Викарий наблюдает. У него обтрепались манжеты на пиджаке. Он ученый. Барахлит сердце, на поправку уже не пойдет. Когда Мод садится напротив и протягивает ему кружку, он призывает на подмогу пятьдесят лет сидения в кухнях с разными мужчинами и женщинами. Стоит отметить, думает он, что огонь зачастую не горит, плита не включена.

– Мне позвонил отец Уайли из больницы. Он, конечно, католик, но в подобных ситуациях мы откладываем в сторону такие вещи. Я имею в виду, наши разногласия. А ваш муж дома?

– Мы не женаты, – говорит она. – Он у родителей.

– У майора Рэтбоуна.

– Да.

– Что ж, я уверен, там за ним прекрасно ухаживают.

Он видел ярость, видел шок, видел умопомешательство. Главным образом он видел оторопь. Но с этой девушкой, с этой молодой женщиной, что глядит в чайный пар, не поймешь.

– Так вы одна?

– Да.

– А ваши родители по-прежнему с нами?

– Что?

– Вы не можете тоже побыть с родными? Как ваш… как Тим?

– Нет, – отвечает она.

– Не можете?

– Нет.

Он выманивает ее наружу, освобождает ей место – пусть изольется. Физического контакта избегает. При таких обстоятельствах прикосновение порой взрывоопасно; зато в правом кармане пиджака дюжина чистых бумажных платков, которые викарий извлечет в должный момент. Он пьет чай, на стене у двери замечает красные отпечатки рук. Взрослых рук, детских. Спрашивает, спит ли Мод, ест ли. Не нужна ли ей помощь утилитарного толка? Мод вежлива. Кажется, слушает. Слушает, да? Иногда у них в головах шум, и он всё заглушает.

– Мод, – говорит викарий. – Хотите, я помолюсь? Можем так и сидеть. И не важно, ходите вы в церковь или не ходите, не важно даже, верите или не верите, – я имею в виду, считаете вы себя верующей или нет. Все мы вправе помолиться в любой момент. Если нам кажется, что это поможет.

– Ладно, – говорит она.

– Да?

– Хорошо.

Он кивает, улыбается, вперяет взгляд в столешницу, собирается с мыслями. Молится он на редкость вольно. Обращается к ней, к страдающей женщине, и к тому, что таится здесь вместе с ними. Он закрывает глаза; надо думать, она тоже зажмурилась. Он вслушивается, ждет скрипа стула, сбивки дыхания, но различает только гудение калорифера, далекое жужжание вертолета (кружит, похоже), собственный голос.

– Аминь, – произносит он в конце концов, – аминь, – и поднимает глаза, и видит, что она смотрит на него, и этот взгляд древнее его религии. Он осекается. Подобного он не видел очень давно. Иероглифический взгляд. Отпечаток души, что подобна точеной расписной кости лопатки, лошадиной, допустим, души, у которой морали – что у травы. Впервые он видел такие глаза у девочки лет десяти в Бристоле – она смотрела на него (долговязого подростка, бегущего домой) с груды бута на месте падения бомбы. В последний раз – десять лет назад, у человека, которого навещал в старой тюрьме Шептон-Маллета, из тех заключенных, к кому запрещалось входить даже с карандашом, ибо неизвестно, как он этим карандашом воспользуется. Теология тут ни при чем. С чего мы взяли, будто все мы – плоды одной ветви? Мы так плохо знаем свою историю. Горстка костей, артефактов. Нечто на стене пещеры, неверно понятое.

Викарий ей улыбается – криво, покаянно.

– Я отнял у вас достаточно времени, – говорит он. – Более чем достаточно.

Он встает. Она идет с ним до передней двери, он благодарит ее за чай, уже обдумывает, чем вознаградит себя, вернувшись домой, и тут она произносит:

– В тот день, когда это случилось, я была на работе. У меня зазвонил телефон, и я услышала ее голос.

– Правда?

– Звонок был после. Время звонка.

– После?

– Да.

– Вы уверены?

– Да.

– А с тех пор?

Она качает головой. Взгляд ее больше не пугает этой памятью о заре мира, а запрокинутое к нему лицо – лицо как лицо, бледное, простое, как циферблат, по-своему красивое. Может, ему почудилось – почудилось, будто почудилось. Он ошибся – обычная девушка, девушка в беде. Он приглаживает волосы на висках. Ему хочется защитить ее формальным благословением, но нет, он отводит глаза, смотрит в сад, где сплетение прошлогодних трав – точно черные каракули.

– Вам, наверное, лучше на время уехать куда-нибудь, – говорит он. – Где не так сильны воспоминания. Где спокойнее. Есть вам куда уехать, миленькая моя?

3

А затем этот день, россыпь мгновений за гранью описания. Привкус, помимо многих прочих, некоего непотребства.

Она сидит с родителями. Видит, как приезжает Тим в кресле-каталке, кресло толкает его отец, лицо у Тима как мрамор, у его отца – красное, воспаленное, изнутри обваренное. Они направляются к передней скамье, и руки ложатся им на плечи и спины, мужские руки, женские, легкие, как крылья. Отклика на них нет – может, их и не замечают. Следом входят миссис Рэтбоун, двойняшки, Магнус и его жена с детьми, девочки в черных бархатных пальто, мальчики в униформах далеких дорогих школ. Мод замечает только Магнус. Кивает ей, затем деловито переключается на родных.

Церковь в городе. Мемориальные таблички, стройные колонны, из окон струится разреженный ноябрьский свет. К кафедре в форме птицы ведет тугая спираль каменных ступеней. Викарий – не старый викарий, приходивший в коттедж, а гораздо моложе, какой-то знакомый Рэтбоунов. В церкви установлена система звукоусиления, индукционная петля, и голос викария вольно летает в воздухе.

Горят свечи – всем раздали по свечечке. Кашель, шепотки. Иногда рык, стон, как из львятника.

Пришла маленькая директриса с помощницей мисс Бизли и полдюжины одноклассников, из самых уравновешенных, самых надежных. Мисс Бизли, когда надо, касается того или другого ребенка – успокоить, привести в чувство.

Тиш и Лэлли – на четвертой скамье позади Рэтбоунов. Обе в черных костюмах, вроде мужских, но у обеих яркие шарфы, азиатские – если зарыться лицом, будут пахнуть сандаловым деревом или розовым эфирным маслом. Перед ними двойняшки – за последний год стали почти красавицами, заплетенные волосы – как блеск золота в тени. Мать держит Тима за руку. Спина у нее очень прямая. Слезы капают с подбородка. Свечка в руке – свечное пламя – дрожит.

Поет хор. Какая-то женщина – Мод ее в жизни не видела – читает стихотворение Элинор Фарджон[34].

Затем викарий приглашает Магнуса Рэтбоуна сказать несколько слов от имени родных. Говорит он хорошо. Минуты три или четыре, любезно благодарит всех, кто проявил любовь и поддержку, кто приехал издалека. Школу, хор. Ни следа циничного легкомысленного Магнуса; Магнуса, который сдергивал с себя полотенце, дабы показаться новой подруге брата. Он садится, и его жена склоняется к нему, что-то шепчет. Больше делать особо нечего. Отец Мод скатал программку в трубку, сжимает в кулаке, точно жезл, стучит ею по ноге. Миссис Стэмп старается не пролить свечной воск на стеганую куртку. Малейшая мелочь, малейший жест способны сейчас запалить эту церковь и сжечь дотла. Ни шевельнуться, ни застыть никто не может. Дышать нечем. Наверняка скоро кто-нибудь грохнется в обморок.