Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Капю Алекс

Он резко втянул воздух сквозь зубы.

Как вам будет угодно, сказала Лаура, открывая другой ящик.

Пять экземпляров, пожалуйста.

Пять экземпляров Лунной сонаты?

И три экземпляра прелюдий Шопена.

Лаура с удивлением посмотрела на молодого человека, но открыла еще один ящик.

Кроме того, мне нужна… Сюита си-минор Ио ганна Себастиана Баха. Один экземпляр.

Вся партитура?

Только поперечная флейта. Затем два экземпляра Венгерских танцев Брамса и три – «Картинок с выставки» Мусоргского. Пожалуй, это все. Хотя нет. Еще «К Элизе» Бетховена, пожалуйста. Двенадцать экземпляров.

Двенадцать «К Элизе»?

Двенадцать, ничего не поделаешь.

Простите, вы что же, шутите со мной?

У меня есть деньги, мадемуазель, плачу наличными. Сколько с меня?

Оба прошли к кассе, и, пока она выписывала счет, молодой человек представился.

Его звали Эмиль Фраунхольц. Двадцать пять лет, швейцарец, родился и вырос на Боденском озере, в деревне под названием Боттигхофен. Два-три года назад, уклоняясь от призыва на службу в швейцарскую армию, сбежал в Марсель и с тех пор перебивался в жизни случайными заработками и комбинациями, предназначенными в первую очередь для того, чтобы как можно лучше оградить его от военной службы и от крестьянской маеты.

Самая доходная комбинация заключалась вот в чем: за определенную мзду он через посредников собирал в колониях письма солдат из французского Иностранного легиона и мимо военной цензуры переправлял в Марсель, а оттуда обычной почтой рассылал адресатам. Кроме того, за предоплату снабжал легионеров сувенирами, которых в Сиди-Бель-Аббесе, Сайгоне или Нумее не достать, – фотографией той или иной актрисы, банкой каштанового пюре, килограммчиком вяленой трески, десятью граммами опиума или же Лунной сонатой.

Иногда карманы у него раздувались от денег, а иногда он сидел без гроша, ведь его гешефты были подвержены резким конъюнктурным колебаниям. Наибольший оборот он делал, когда в казармах квартировали старые вояки, которые знали, что к чему, и не боялись при необходимости подкупить часового бутылкой водки или вырубить неподкупного хорошо рассчитанным ударом по затылку; хуже всего обстояло, когда в казармах были новички, которые еще полагали устав священным законом.

Осечки случались у Эмиля Фраунхольца и когда один из его посредников терпел провал, а такое происходило каждые несколько месяцев. Тогда его ожидал визит военных полицейских, которые носили белые шлемы, задавали неприятные вопросы и могли проявить изрядную грубость, если им врали. В подобных случаях Эмиль почитал за благо на время отойти от дел и съездить к несуществующей тетушке в Ниццу или в Канны.

Но в мае 1931 года, когда он впервые вошел в музыкальный магазин Лауры д’Ориано, дела шли хорошо. И поскольку тем вечером денег у него в карманах было предостаточно, а девушка за прилавком очаровала его, как никакая другая до сих пор, он набрался храбрости, сбросил маску наглого вояки и робко спросил, не согласится ли она в следующее воскресенье составить ему компанию и выпить кофе с пирожными на террасе отеля «Эксцельсиор».

Отныне Лаура и Эмиль проводили вместе все воскресенья, а иногда и будние дни. Лаура никогда не встречала таких мужчин, как Эмиль Фраунхольц. Фальшивая наглость совершенно слетела с него в тот миг, когда он пригласил ее на первое свидание, и она увидела дружелюбного и сдержанного, но неглупого и оборотистого парня, который внимательно ее слушал и охотно смешил; особенно ее трогало его непринужденное добродушие, наверно принесенное с его миролюбивой родины, которую разорение и катастрофы уже много поколений обходили стороной.

Эмиль не разглагольствовал о войне и не скрипел зубами, не разыгрывал попыток самоубийства и не перерезал горло маленьким собачкам, без нужды не собирал лоб в задумчивые морщины, а откровенно рассказывал своим по-девичьи звонким голосом, какие красивые глаза у боттигхофенских коров и какой чудесный вкус у свежего яблочного сока, выжатого из паданцев, которых можно даром набрать во влажной траве чужих выгонов.

Рассказывал Эмиль и о том, что из родительской усадьбы открывался чудесный вид на Боденское озеро, где величественно курсировали яхты богачей, и что в раннем детстве он дал себе клятву когда-нибудь оставить крестьянские хлопоты и коровий навоз, чтобы на борту белых яхт пить шампанское в обществе красивых женщин. А когда Лаура с улыбкой спрашивала, сумел ли он достичь своей цели, он приносил на очередное свидание бутылку «Клико» и у Пор-де-Бельж вел ее к белой парусной лодке, которая, видимо, принадлежала приятелю или деловому партнеру, задолжавшему ему услугу.

Когда же Лаура во время лодочной прогулки опускала руку в воду и восхищалась холмистыми красотами провансальского побережья, на следующее свидание он приезжал на «бентли» или «пёжо» и приглашал ее немного покататься. Она садилась в машину, и он увозил ее в холмы, а стоило ей проголодаться, расстилал в каком-нибудь симпатичном местечке шерстяной плед и доставал из корзины деликатесы, надеясь, что Лауре они придутся по вкусу. Если у нее кончались сигареты, то в перчаточном отделении непременно лежала наготове пачка ее марки, а с наступлением сумерек он отвозил ее домой, за весь долгий день ни разу не схватив за колено.

Все между Эмилем и Лаурой было хорошо, потому что происходило просто, без фальши и без умысла. Когда они пили шампанское, то просто пили шампанское, а когда лежали на пляжном песке, то просто лежали на песке. Он рассказывал о своих гешефтах и комбинациях и радовался, если Лаура над ними смеялась, а она рассказывала ему о большом чувстве в груди и о гуле Вселенной, хотя сейчас уже не придавала значения этим вещам. И радовалась, когда он внимательно слушал и ничего не говорил.

Когда же они занялись любовью, то просто занялись любовью.

Лаура стеснялась сказать ему о своих выступлениях в ночных кафе, но он все-таки прослышал об этом и весь вечер, широко раскрыв глаза, сидел у ее ног, а потом целовал ей руки и клялся, что в жизни не слыхал ничего замечательнее. В ответ она назвала его льстецом, но он горячо запротестовал, уверяя, что умрет на месте, если это не чистая правда. Тогда она поверила и была счастлива.

В конце лета 1931 года они, однако, уже не могли оставлять без внимания беременность Лауры, и ситуация усложнилась. Лаура плакала, ведь теперь с карьерой певицы было покончено навсегда; Эмиль обнял ее и сказал, что все уладится, он прекратит свои комбинации и попросит у родителей Лауры ее руки.

Родители отнеслись к нежданному жениху без особого восторга, так как чуяли под белым полотняным костюмом крестьянского парня и сомневались, достанет ли ему сил и изворотливости, чтобы надолго удержаться рядом с их своенравной дочерью. Но природа создала бесспорные факты, и любящие родители никак не могли предложить Лауре истребить оные, вот и пришлось им благословить парочку.

Венчание состоялось 18 августа 1931 года в маленькой церкви Сент-Мари-де-ля-Шарите, затем свадебное общество на двух наемных автомобилях отправилось в загородный трактир. Компания была немногочисленная – кроме новобрачных, только родители Лауры да четверо ее братьев и сестер. Тем не менее после обеда им удалось устроить весьма разнообразное ревю. Лаура спела египетскую балладу, Эмиль продемонстрировал свой коронный номер – жонглировал пятью винными бокалами. Братья Лауры показывали карточные фокусы, заставляли монетки исчезать, а потом доставали их из ушка невесты. Все шутили по поводу того, что с замужеством Лаура стала швейцарской гражданкой. Под конец мать и дочь исполнили дуэт, чего прежде никогда не случалось, а отец аккомпанировал им на чудовищно расстроенном трактирном фортепиано, у которого вдобавок не хватало клавиш.

Наконец все утерли слезы, заказали кофе и шнапс. А позднее, изрядно навеселе, вернулись в город.

Хмурым осенним днем в начале октября Феликс Блох вышел из поезда под огромный дебаркадер лейпцигского Главного вокзала, забрал из почтового вагона свой велосипед и поехал в Институт теоретической физики, расположенный на окраине, между кладбищем и психиатрической клиникой. Чемодан он оставил в мансардной ассистентской каморке, после чего наведался к Гейзенбергу, доложил о приезде.