День независимости - Форд Ричард

Помимо нас, клиентов в закусочной всего-навсего трое: мужчина и женщина, которые молча сидят у окна над чашками кофе и смотрят на озеро, и пожилой лысый джентльмен в зеленых брюках и зеленой нейлоновой рубашке – этот играет в дальнем темном углу в покер с незаконно установленным здесь автоматом и время от времени победно вскрикивает.

– Ты знаешь, как говорят о канатоходцах? Что, свалившись с каната, они притворяются, будто это их лучший трюк? – На сказанное мной насчет хрупкого равновесия между прогрессивизмом и консерватизмом – равновесия, точкой опоры коего служит риелторство, – он никакого внимания не обратил. – Но это ведь просто шутка такая.

Теперь он поднимает взгляд от съеденной на три четверти вафли. Умнющий мальчишка.

– По-моему, знаю, – привираю я, глядя ему в глаза. – Но к тебе я отношусь совершенно серьезно. Я более чем уверен: ты сознаешь, что сумасшедшие перемены не имеют никакого отношения к самоопределению, а я хочу, чтобы ты достиг именно его, потому как это вещь самая естественная. Не так уж все и сложно. – И я улыбаюсь сыну улыбкой недоумка.

– Я понял, в каком колледже мне хочется учиться. – Он сует палец в пленочку кленового сиропа, которым облил по периметру вафлю, рисует кружок, затем слизывает сладкий остаток с кончика пальца.

– Можешь считать, что я зловеще насторожился, – говорю я, и взгляд Пола становится хитрым. Еще одно лукавство из арсенала его ушедшего детства: «Можешь считать это само собой разымающимся. Воскрушение надежд. Сволочь с телом не расходится». Его, как и меня, привлекает узкий зазор между буквальным и выдуманным.

– Есть в Калифорнии одно место, так? Там ты занимаешься в колледже и работаешь на ранчо, учишься клеймить коров и арканить лошадей.

– Звучит неплохо, – говорю я, кивая, стараясь выдерживать легкий тон разговора.

– Ага, – соглашается молодой Гэри Купер.

– Думаешь, тебе удастся изучать астрофизику, не слезая с «Кайюса»?

– Что такое кайюс? – О желании стать карикатуристом Пол уже позабыл. – Слушай, а рыбачить мы будем? – спрашивает он и быстро переводит взгляд на большое озеро, что уходит от эллингов к смутным, похожим на складки ткани гористым мысам. На краю причала сидит девушка в черном купальнике и оранжевом спасательном жилете, на ногах ее закреплены короткие водные лыжи. Футах в пятидесяти от нее на воде лениво покачивается, урча двигателем, поблескивающий гоночный катер с ее друзьями, двумя юношами и еще одной девушкой. Все они смотрят на причал. Внезапно девушка взмахивает рукой – вверх и в сторону. Один юноша поворачивается, дает полный газ, и мы даже сквозь оконное стекло слышим, как двигатель громко кашляет и начинает реветь. Катер же после мгновенного колебания словно бы прыгает вперед, нос его задирается, корма почти тонет в пене, он натягивает провисавший до этого толстый трос и срывает девушку с причала на воду, унося ее от нас, как заарканенную, по водному зеркалу и вскоре – быстрее, чем это представляется возможным, – превращая в цветную точку, летящую мимо зеленых холмов.

– Вот так номер. – Пол не отрывает от нее взгляда. Он видел почти в точности такую же вчера на реке Коннектикут, но, по всему судя, забыл.

– Рыбачить мы, я так понимаю, не будем, – неохотно признаю я. – Времени не хватит. Я слишком много всего напридумывал. Как будто времени у нас прорва. И без Кантона, штат Огайо, и Витона, Техас, нам тоже придется обойтись.

По-моему, его это не огорчает, и я уныло гадаю, не наступит ли день, когда он обратится в моего попечителя и станет справляться с этой работой лучше, чем я сейчас. И столь же уныло гадаю, вправду ли Энн завела любовника и, если так, где она с ним встречается, во что одевается ради этого и врет ли правдолюбу Чарли так же, как когда-то врал ей я (думаю, врет).

– Как по-твоему, сколько раз ты еще женишься? – спрашивает Пол, продолжая следить за далекой лыжницей, не желая смотреть мне в глаза при обсуждении этой темы, для него немаловажной. Затем быстро оглядывается на гриль и на большую, во всю стену, цветную фотографию гамбургера на чистой белой тарелке, рядом с которой стоит чашка странно красного супа и бокал вспененной «коки», – все это покрыто сальной пленкой, в которой любая муха увязла бы до Судного дня. По-моему, он уже задавал мне этот вопрос не далее как два дня назад.

– Ну, не знаю, – отвечаю я. – Пожалуй, раз девять-десять еще успею, пока концы не отброшу.

Я закрываю глаза, потом медленно открываю, глядя прямо на него.

– Тебе-то это зачем? Или ты познакомился с какой-то старой кошелкой, ремонтирующей в Онеонте мебель, и хочешь свести меня с ней?

Конечно, он знает Салли по нашим поездкам на Побережье, но многозначительно помалкивает о ней, как ему и следует.

– Неважно, – почти неслышно произносит он, и, судя по выражению его лица, мой страх – обычный неизбывный страх родителя, что у его ребенка не будет настоящего детства, – явно безоснователен. Зато перед моим умственным взором предстает как предостережение страх Энн – боязнь всевозможных бед и хрупкости Пола, ведь мало ли что может случиться: лодочная авария, столкновение машин на опасном перекрестке, драка с каким-нибудь мальчишкой, после удара которого он врежется нежным лбом в бордюрный камень. Да и мое вчерашнее поведение – я позволил беззащитному мальчику улизнуть в темноту – любой эксперт не одобрил бы, а то и преступным признал.

Пол пощипывает клейкую ленту, которой скреплены древние пластиковые кабинки «У кромки воды».

– Жаль, что мы не можем задержаться здесь еще на день, – говорит он.

– Ну, нам же нужно вернуться. – Я берусь за фотокамеру: – Давай-ка я запечатлею твою физиономию – в доказательство того, что ты существуешь.

Пол быстро оглядывается, словно надеясь увидеть кого-то, не желающего попасть на мой снимок. Пившая кофе пара уже ушла к причалу. Игрок в покер стоит к нам спиной, горбясь над автоматом. Повар занят приготовлением собственного завтрака. Пол поворачивается, смотрит на меня через наш столик, я вижу в его глазах желание чего-то большего, кого-то, кто мог бы попасть на снимок с ним вместе, – меня, быть может. Но это невозможно. Он здесь один.

– Расскажи еще какой-нибудь анекдот, – прошу я из-за «Олимпуса», глядя в видоискатель на его маленькое мальчишечье лицо.

– Гамбургер в кадр попал? – сурово спрашивает он.

– Да, – подтверждаю я, – гамбургер попал.

Так оно и есть.

– Этого я и боялся, – говорит он, и лицо его расплывается в чудесной, веселой улыбке.

Вот снимок, который я сохраню навсегда.

Поднявшись приязненно теплым утром по склону, мы наконец направляемся, бок о бок, к «Залу славы». Уже 9.30, времени мы потратили, строго говоря, немало. Впрочем, свернув на солнечную Главную улицу, мы оказываемся всего в половине квартала от «Зала», красного кирпича здания с греческими фронтонами и подозрительными по стилю готическими розетками, этакой архитектурной побрякушкой, похожей на воплощение строительных мечтаний шайки не в меру старательных уэслианцев[102]. На тротуаре перед зданием маршируют по кругу новые, а может быть, и все те же мужчины и женщины, мальчики и девочки, размахивающие плакатами (некоторые, впрочем, облачены в бутербродные щиты), выкрикивающие то, что отсюда – от угла с вывесившей красно-бело-синий флаг «Немецкой пекарни Шнайдера» – воспринимается как «сосиски, сосиски, сосиски». Сегодня демонстрантов вроде бы стало побольше, к тому же их окружают зрители – отцы с сыновьями, разнообразные старики, не говоря уж о самых обычных ежевоскресных прихожанах, только что выпущенных отцом Дамианом из церкви Девы Марии, – толпа эта наблюдает за демонстрантами, выплескиваясь на проезжую часть улицы, замедляя движение машин и перекрывая вход в здание, к которому, собственно, мы с Полом и идем.

– Что это опять за счастливое дерьмо? – спрашивает он, окидывая злым взглядом толпу и ее шумное ядро, демонстрантов, а те вдруг разделяются на два круга, которые вращаются в противоположных направлениях, делая проникновение в «Зал» практически невозможным.