Длинная цепь - Е. Емельянов

в агонии, точно одичавший и всеми брошенный пёс, не способный порвать свои цепи, не способный убежать. Не каждому судьба дана выжить.

Когда нашли человека в шлюпке, когда спасли его, одной ноги не было у него до колена, а второй ноги не было у него вовсе, и все пальцы его были обглоданы, почти не двигались. Но он выжил. И жил дальше, как может жить только тот, кто жарко любился со смертью в её просторных кроватях, всего себя отдавая этой любви, без остатка. Человек жил. Стал он мужем, стал он отцом, стал он другом и товарищем, работником и командиром, гостем и хозяином, рассказчиком и слушателем, он получил имя, и дом, и деньги, и еду, и вино. И оставался он тем, кто выжил в шлюпке без еды и воды. Тем, кто жил в шлюпке без еды и воды.

А потом человек сел ночью в шлюпку, взял в руки весла, и уплыл в открытое море. Оставил и жену свою, и детей, и четыре стены с крышей, и друзей, и товарищей, и работу свою, и богатства свои.

Человек вернулся домой.

Глава 18

Невесомость

Человек привыкает ко всему, ибо все мы потомки тех, кто хотел выжить, и сделал это не смотря ни на что. Однообразный шаг, однообразный пустой пейзаж, где не было ничего, кроме редких руин — скелеты давно покинутых городов. Их отряд не заходил туда. Всё, что было так близко к побережью, было разграблено ещё до того, как родились их деды и прадеды, и ничего ценного там не осталось, кроме ловушек и того, что едва слышно шуршит в темноте.

Большую часть дня видишь лишь сухую пыль на пустых холмах, привыкаешь к этой монотонной, безопасной пустоте. Но иногда натыкаешься на что-то: небольшие подлески, осколки руин, маленькие полянки или даже тихие, почти недвижимые реки. Ничему из этого нельзя верить.

Верить можно лишь проводнику и его деревянному посоху. Если проводник жив, если посох цел — значит можно идти вслед за ним. Шаг в шаг.

Деревья бывают с двумя тенями, одной настоящей и второй, на которую лучше было не наступать. Попадаются сгустки сухого воздуха, которые сами собой воспламенялись, когда жертва находилась внутри них. Маленькие насекомые, которые садились на кожу совершенно незаметно, и пили кровь не причиняя боли, никогда не насыщаясь, словно крошечная бездонная яма — пропустишь одного такого на себе, и к вечеру упадёшь без сил, бледный и обескровленный. И чернослёз, растущий то тут, то там, практически везде, выглядящий почти безобидно, как обычное растение, просто с черным стеблем и такими же темными листьями. Есть нельзя — отравишься, даже трогать опасно. Мёртвый Дикарь Синдри рвал эту отраву при каждом удобном случае, распихивая по карманам или, если позволяло время, набивая доверху свой мешок. Они шли за проводником, и оставались живы.

Кэрита всегда держалась рядом с Синдри, болезненно хрупкая, обхватив себя руками, царапая предплечья до крови. Действительно Щепка, маленький беззащитный кусочек в бурном море. Стала очень неуверенной в себе после смерти Свейна. Спокойной выглядела лишь когда магией собирала воду из воздуха во время привалов — в эти минуты она иногда даже мычала себе под нос какую-то мелодию.

Отдых — это маленькая ложь. Возможность занять чем-то руки, как например разведением костра, приготовлением супа или охотой. Вся местная жизнь — яд, есть её нельзя, но их припасов слишком мало, а людей слишком много, так что они ели. Если правильно разделать, если долго варить, если порезать на мелкие кусочки и глотать до того, как почувствуешь вкус — сможешь переварить. Иногда нет.

У них был два привала в день, и каждый привал это выбор: или поесть, или поспать, но никогда и то и другое одновременно. Еда приманивает опасность, дым от костра приманивает людей. Большинство выбирало пищу, предпочли бы не спать вовсе — сон не приносил отдыха, только кошмары, а если тебя не разбудят на этой земле, то ты никогда не проснёшься. Во сне Риг обычно говорил с сестрой — она не жаловалась, не обвиняла, не проклинала, не смотрела на него.

— Нельзя умереть от отсутствия сна, — говорит Бартл.

Но хочется.

Безземельный Король и двое его наёмников, а также Бешеный Нос, Плетунья и Стрик Бездомный всегда голосовали за бесполезный сон, и раз в день отряд был вынужден уважать их право на отдых. Отказаться от сна можно, только если все согласны отказаться ото сна — таковы правила. Втайне Риг был благодарен всем, кто настаивал на необходимости спать, и он видел, что Кэрита молчала, но едва не плакала от облегчения, когда они останавливались для ночёвки.

— Нельзя умереть от отсутствия сна, — говорит Бартл. — Особенно здесь. Я однажды не спал неделю, точнее мне не давали спать взявшие нас в осаду мерзавцы. Думал, сойду с ума.

Чтобы охранять спящих, нужны двое — тоже своего рода дело, способ отвлечься, поговорить. На небе ни облачка, но днём не найти солнца, и ночь наступает незаметно, без звёзд и луны. Одному в темноте быть нельзя, поэтому двое.

Бешеный Нос смотрит в ночную темноту так, словно может там что-то увидеть. Темнота казалась настолько густой, что глаза начинают болеть от попытки увидеть хоть что-то, и начинают чудиться очертания предметов. Разум придумывает их, чтобы не сойти с ума, но проведёшь рукой — ничего. Быть одному страшно, но молчать в компании с дикарём посреди непроглядной черноты ещё хуже.

— Мы не одни, — говорит дикарь, но продолжает сидеть расслабленно. — Звери смотрят на нас. Всегда смотрят.

— Видишь их? — спрашивает Риг, просто чтобы Бешеный Нос продолжал говорить.

— Слышу их, очень редко. Они почти не двигаются, сидят неподвижно, словно нож без руки. Неживая жизнь.

— Мёртвые? Или творение магии, как големы?

— Мы их едим, их плоть может насытить голод. Делалась так, чтобы не могла, но мы можем её заставить. Не големы. Но что-то странное.

Что-то странное. Под ясным небом без луны и солнца, в месте, где буквально всё пытается их убить, было бы странно увидеть что-то нормальное. Риг не понимал странной зацикленности Бешеного Носа на местных животных.

— Не понимаю, чего ты зациклился на этих животных.

— Они не связаны, не формируют цепь. В природе всё должно формировать длинную цепь: червяк ест лист, мышь ест червяка, а её съедает филин и так далее. Тут никто и никого