Театр эллинского искусства - Александр Викторович Степанов

бюргера», собственника, отстоявшего в преодолении смертельных опасностей самость — «идентичный, целенаправленный, мужской характер».

Приключения, переживаемые Одиссеем, являются исполненными опасности соблазнами, совращающими самость с пути ее логики. <…> Владеющим знанием оказывается тот, кто самым отважно-дерзким образом подвергает себя угрозе смерти, благодаря которой он утверждает и упрочивает себя в жизни. <…> Органом самости, позволяющим ей пускаться в авантюры, швыряться собой для того, чтобы себя сохранить, является хитрость. <…> С точки зрения общества с развитыми меновыми отношениями и его индивидов авантюры Одиссея являются не чем иным, как изображением того многообразия риска, которым пролагается путь к успеху. Одиссей живет в соответствии с тем первопринципом, которым некогда было конституировано буржуазное общество.

Обмануть или погибнуть — так формулируют этот первопринцип франкфуртские философы. В чем они Одиссею начисто отказывают — так это в доблести. Они определяют социально-экономический тип Одиссея в ретроспективе буржуазной цивилизации, критикуемой с неомарксистской позиции. Он целеустремлен. Его цель — успех, которым окупаются любые риски[522]. Франкфуртцы описывают искомый результат рациональной деятельности «прототипичного бюргера» цитатой из «Истории Греции» Гюстава Глотца: такой собственник, как Одиссей,

издали управляет многочисленным, педантично подразделенным персоналом, состоящим из волопасов, чабанов, свинопасов и слуг. Вечером, наблюдая из своего замка, как земля озаряется тысячью огней, он может позволить себе со спокойной душой отойти ко сну: он знает, что его славные слуги бодрствуют, готовы уберечь от диких зверей и охранить от воров его владения, для защиты которых они и существуют[523].

Одиссей, созданный воображением Данте, тоже реализует «самость». Его поступки, взятые по отдельности, рациональны, но неодолимый порыв «отдаться постиженью новизны» самоубийствен. Он понятия не имеет о конечном результате, которым могло бы быть увенчано страстное стремление «изведать мира дальний кругозор». Если движитель «прототипичного бюргера» — успех, то в «Божественной комедии» сила, не дающая покоя Одиссею, — гордое отторжение от «животной доли». Данте не сомневается в справедливости осуждения Одиссея на вечные муки, но описывает его последнюю отважную авантюру с таким пафосом, что понимаешь: честь для Одиссея неизмеримо выше успеха. Этот герой создан поэтом, которого возвышенное воодушевляло не в меньшей степени, чем прекрасное. Мечтая о всемирной монархии, Данте явно предпочитал величественное расчетливому.

Не буду ломать голову над тем, к какой из этих двух моделей Одиссей Гомера ближе. Мне представляется верным суждение Лосева: Одиссей, из авантюрно-сказочного сюжета

попав в сферу героического повествования, приобретает серьезные облагороженные черты. И это объединение способствует формированию сложного, выходящего за чисто эпические рамки, образа героя нового склада с присущими утонченной и развитой гомеровской мифологии драматизмом, юмором, лирическими мотивами[524].

В таком Одиссее нет своевольного стремления «изведать мира дальний кругозор и все, чем дурны люди и достойны». Нет и всепоглощающей жажды социально-экономического, стало быть публичного, успеха. Его воля к жизни колоссальна, и, в отличие от других троянских героев, он не только силен, ловок и опытен в бою. Он необыкновенно умен и находчив. Кто из великих ахейских героев смог бы преодолеть трудности, выпавшие на его долю? Ахилл? Аякс? Смешно: их просто невозможно представить в Одиссеевых переделках. В его деяниях нет ничего дидактического. Было бы нелепо требовать: «Будьте умными и находчивыми, как Одиссей». Но зрелище деятельного интеллекта вызывает тем большее удовольствие, чем изобретательнее построены ситуации, в которых он себя проявляет.

Ил. 263. Фрагмент кратера. Ок. 670 г. до н. э. Аргос, Археологический музей

События реальной жизни не подстраиваются под стать их участникам. Но «Одиссея» — художественное произведение. Испытания, которым подвергается наш герой, призваны как можно ярче представить его жизнелюбие, мужество, ум. Осмелюсь предположить, что Гомеру сначала надо было увлечься характером Одиссея, а уж после придумать маршрут его испытаний.

На фрагменте кратера из Аргосского археологического музея, датируемого примерно 670 годом до н. э., сохранилась часть сцены ослепления Полифема — события, положившего начало злоключениям Одиссея, которому Посейдон не желал простить увечье своего сына. Не исключено, что эта сцена — дебют Одиссея в изобразительном искусстве (ил. 263).

Нутро пещеры обозначено чем-то вроде кучи навоза слева внизу, на которой полулежит Полифем. Два «человечишка хилых»[525] — тонкие стройные нагие фигуры, вплотную к нему подойдя широкими шагами, втыкают ему в переносицу упругий прут, который держат на поднятых руках. В «Одиссее» это оливковый кол длиной в «сажень маховую»[526], то есть в рост человека, но только так, вереницей несущими длиннющую тонкую линию, чтобы сообща усилить удар, и можно было изобразить тех, кто «осмелился кол заостренный, со мною поднявши, в глаз циклопу вонзить, как только им сон овладеет»[527].

Фигуры ахейцев, очерченные контурными линиями, преимущественно прямыми, с четкими переломами, и тонированные охрой чуть более темной, чем поверхность вазы, очень легки. Свое аргосское происхождение они выдают хорошими пропорциями и жестким схематизмом построения: прямой корпус изящнее бедер, от поднятых плеч почти вертикально, с небольшим наклоном к циклопу, поднимаются предплечья, а вниз от талии расходится треугольник шагающих ног и земной поверхности. Внутри силуэтов отмечены засечками только колени и локти правых рук. В пояснице Одиссей и его товарищ развернулись к нам спиной — значит, через мгновение удар будет усилен возвращением корпуса в профильное положение. Это изобразительный эквивалент кошмарной подробности: «мы в глазу великана обрубок с концом раскаленным быстро вертели»[528].

Одиссей ближе к нам и выше своего товарища. Минималистический схематизм тела заставляет сосредоточить внимание на рисунке головы, поднятой на высокой шее, усиленной массой волнистых волос, откинутых из-под перевязи на спину. Я не знаю в эллинском искусстве лица, наделенного столь буйной волей, как это, нарисованное несколькими мощными движениями кисти. Оно заключено между облегающей череп черной (вернее, бурой) шапкой волос и широкой отвесной полосой бакенбарда, которая почти прямым углом переходит в бороду. Утяжелив челюсть, борода вонзается в фон длинным изогнутым острием. Под низким вертикальным лбом выступает мощный клювоподобный нос, нависающий над очень высокой верхней губой, отделенной зазубриной рта от выступающей нижней губы и западающего подбородка. Между этой воинственной линией и черным обрамлением волос поместилось, повиснув внутренним уголком на