Окаянные дни - Иван Алексеевич Бунин

хорошо известное ему пространство непроверенной информации, слухов и толков. Главное же, видимо, в том, что именно с работой в ОСВАГе связано «художественное» молчание Бунина в 1918–1919 годах: слишком много времени и сил отнимали тексты для Белого движения. В ОСВАГе Бунин получал небольшие, но важные деньги; кроме того, как пишет буниновед Антон Бакунцев, «в ноябре 1919 года в одесском “филиале” Отдела пропаганды Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными силами юга России Бунину было выдано удостоверение для работы в Париже в качестве корреспондента газеты “Южное слово”, которую он редактировал совместно с академиком Н. П. Кондаковым». По воспоминаниям же Веры Муромцевой-Буниной, «в Осваге ему обещали дать солдата, чтобы тот помог нам перевезти вещи на пароход», то есть ОСВАГ сыграл важную роль в подготовке эмиграции писателя.

КАКОЕ МЕСТО УДЕЛЕНО В «ОКАЯННЫХ ДНЯХ» ВОСПОМИНАНИЯМ?

Написанные в годы революции и Гражданской войны воспоминания обычно строятся по модели сравнения: сейчас хуже, чем было. Бунин от этого старается уходить — уже хотя бы потому, что предпочитает ничего не сравнивать с «несравнимым» красным террором. Одно из самых важных — и прекрасно рассказанных — воспоминаний посвящено эпизоду, когда, по его собственным словам, Бунин чуть не погиб (но сообщает он об этом только в конце своего изложения: очевидно, что сейчас это не самое для него важное — сам рассказ важнее): «А в мае, в июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу». Воспоминания о дореволюционной России остаются местом для позитивных эмоций. Они очень редко просачиваются на страницы «Окаянных дней» в виде буквально нескольких слов или одного предложения — опять же Бунин предпочитает держать их при себе, не растрачивая на бессмысленные сравнения.

ПОЧЕМУ «БОЛЬШЕВИКИ ВСЕХ ДУРАЧАТ»?

Это один из лейтмотивов «Окаянных дней», но в нем с самого начала есть двойственность: «дурачащая» власть как будто не так опасна, между тем от большевиков постоянно исходит угроза. При этом необходимо отметить, что собственно с большевиками Бунин сталкивался не так часто, как с «красными» в широком смысле — с революционерами вообще. Ощущение Бунина от неумной власти, которая при этом сама всех дурачит, повторяется в самых разных контекстах — но прежде всего в сообщениях о том, что большевистское правительство вот-вот падет под ударами то ли немцев, то ли бывших союзников России по Антанте. Бунин до такой степени не доверяет большевикам, что считает возможными с их стороны любые провокации (или, на его языке, то самое «одурачивание»). Опыт отношений с такой властью был для Бунина первым: все-таки прежним властям — при всей сложности отношения к ним — он доверял. Но теперь он даже не пытается такой опыт осмыслить — отчасти это связано с жанровой спецификой дневника, который не всегда предполагает развернутое размышление, но отчасти и с тем, что новая власть, от которой можно ожидать даже одурачивания собственного народа, для Бунина неосмысляема в принципе. Эту «нечестность» и «нечистоплотность» большевиков Бунин подчеркивает часто. Аргумент о власти, основанной на лжи и обмане, является для Бунина главным в споре о легитимности советского правительства. Доискаться до истинных намерений такой власти — за исключением массового террора — практически невозможно (да и, кажется, не нужно). Это то самое новое измерение политического, которого Бунин не приемлет.

КАК НОВАЯ ВЛАСТЬ ПРОНИКАЕТ В ЧАСТНУЮ ЖИЗНЬ?

Мышление автора «Окаянных дней» метонимично. Он наблюдает частные проявления общего; как писателю ему важна деталь, через которую раскрывается целое, — и таких подробностей становится пугающе много. Авторы многих других эгодокументов эпохи отмечали фрагментацию самой реальности (не служило ли это ключевой метафорой революции?), Бунин же не устает видеть перед собой не только «осколки» прежнего (их у него предостаточно), но и постоянно угрожающие проявления чего-то нового.

Самое страшное для Бунина — вторжение революционной власти в частную жизнь. В одной из записей рассказывается о расселении частного дома на Поварской (по соседству с которым и жил Бунин): «Из них вывозят и вывозят куда-то мебель, ковры, картины, цветы, растения — нынче весь день стояла на возу возле подъезда большая пальма, вся мокрая от дождя и снега, глубоко несчастная. И все привозят, внедряют в эти дома, долженствующие быть какими-то “правительственными” учреждениями, мебель новую, конторскую...» Новая власть не просто подчиняет себе очередное пространство, но и пересобирает его даже на уровне мебели, которая становится служебно безликой. Бунин за этим наблюдает, опять-таки, не задавая вопросов: правительственных учреждений и так хватает, для чего же еще расширяться и на частные дома?

ЧЕМ ЗАКАНЧИВАЮТСЯ «ОКАЯННЫЕ ДНИ» (КАКИМИ МЫ ИХ ЗНАЕМ)?

Несмотря на то что Бунин вроде бы уже дистанцировался от слухов и толков, он все равно не может не придавать им значения, тем паче когда речь идет о победе «наших» (белых) и о возможном освобождении Одессы от красных. Скептик, ко всему относящийся настороженно, позволяет себе на последних страницах мечтать о поражении советской власти — и предаться воспоминаниям о том, что было год или два назад. Возможно, не будет преувеличением сказать, что здесь в ткань бунинских записей вторгается художественное начало, которому он сам не мог (или не хотел) противостоять: «Окаянные дни» оканчиваются робкой надеждой.

Окаянные дни

Москва, 1918 г.

1 января (старого стиля)

Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так.

А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, — кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:

— Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет...

Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше.

Нынче опять такая же встреча, — Сперанский из «Русских Ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

— Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!

7 января

Был на заседании «Книгоиздательства писателей», — огромная новость: