Сергей Киров. Несбывшаяся надежда вождя - Константин Анатольевич Писаренко

из Ленинграда Зиновьева. Ведь генсеку требовался в Политбюро постоянный оппонент, держащий на взводе соратников, вынуждающий их чаще спорить с собой, а не с лидером партии, кстати, на XIV съезде переименованной из российской во всесоюзную, из РКП(б) в ВКП(б). Оппонент непременно должен иметь крепкий тыл, чтобы Сталин, ссылаясь на него, мог блокировать попытки большинства Политбюро избавиться от «склочника». Зиновьев располагал таким тылом – преданной ему ленинградской партийной организацией.

И вот на пленуме ЦК в первый день нового, 1926 года Сталин произвел маневр в ленинском духе: состав Политбюро расширили до девяти человек, причем новичков оказалось не двое, а трое. Одного ветерана разжаловали в кандидаты. Каменева! Того из дуэта, чью спину не подпирал надежный горсовет. Из шестидесяти трех членов ЦК в зале присутствовало пятьдесят три, в том числе Киров, из сорока двух кандидатов – тридцать один. И практически все голосовали как по команде: за Калинина, Молотова, Рыкова, Сталина, Томского, даже за Зиновьева единогласно (тот, за кого голосуют, воздерживался). У Бухарина, Ворошилова и Троцкого – всего по одному дополнительно воздержавшемуся. И лишь за Каменева подняли руки пятеро…

Зиновьев попробовал замолвить за друга слово. Тщетно. Заступничество председателя Ленсовета отклонено. Опять же, как по команде, большинство при одном против и одном (Зиновьеве) воздержавшемся утвердило Каменева кандидатом в члены Политбюро. Тогда Зиновьев подал в отставку с поста главы Коминтерна. Тем же большинством ее не приняли. Кроме того, Сталин настоял, чтобы Г.Е. Евдокимов, зампред Ленсовета, стал одним из пяти секретарей ЦК ВКП(б). Все свидетельствовало о заинтересованности генерального секретаря ЦК в Зиновьеве как сильном оппоненте внутри Политбюро и ЦК. А потому отпускать Кирова в Ленинград «на постоянную работу» Сталин не намеревался. Да, и на временную отлучку едва ли благословил, не будь серьезного давления соратников, жаждавших разрушения ленинградского «Карфагена»…[257]

Из протокола пленума ЦК ВКП(б) от 1 января 1926 г. [РГАСПИ]

Голосование по составу Политбюро на пленуме ЦК ВКП(б) 1 января 1926 г. [РГАСПИ]

Если бы Григорий Евсеевич это понял и без промедления велел единомышленникам в Питере умерить тон выступлений на собраниях и митингах, а особенно в печати… Все-таки тревожный звонок для ленинградцев уже прозвучал. Предыдущий пленум ЦК 28 декабря (Киров в нем не участвовал), невзирая на протесты Зиновьева, уволил главного редактора «Ленинградской правды» зиновьевца С.М. Закс-Гладнева за кампанию против решений заседавшего в Москве съезда партии, назначив взамен «цекиста», сторонника большинства ЦК И.И. Скворцова-Степанова.

От Зиновьева в те считаные дни зависело, кто приедет в Ленинград из Москвы – инквизиторы или ревизоры. Перед глазами стояло два наглядных примера – Троцкий, вовремя промолчавший в 1924 году (член Политбюро), и Каменев, наговоривший немало в 1925‐м (кандидат в члены Политбюро). А Сталин ещё мог призвать единомышленников к снисходительности и милосердию.

Увы… 5 января 1926 года покамест хозяин Ленинграда набросал два опрометчивых письма, адресованные одно группе членов ЦК, приехавшей из Москвы, другое – членам Ленинградского губкома. В обоих – констатация того факта, что он не вправе выступать где-либо перед коллективами «только потому, что пленум ЦК ВКП(б)… запретил мне… всякое выступление» для объяснения «своей позиции на съезде». Автор просил всех донести до сведения рабочих «о причинах моего молчания» и не появления «ни на собраниях, ни в печати».

Зиновьев так и не понял смысла постановления пленума ЦК от 1 января. Пункт «в» параграфа 9‐го гласил: «Никакая дискуссия по решениям съезда и никакие объяснения сторонников меньшинства из членов и кандидатов ЦК и ЦКК по вопросам поведения меньшинства на съезде не должны быть и не могут быть допущены»[258]. Большинство запрещало какие-либо речи, опасаясь не критики как таковой, а возобновления через неё дискуссии. Не уловив главного, председатель Ленсовета совершил роковой промах: изобразил из себя невинную жертву. Тем самым он провоцировал своих сторонников из рабочей среды подняться на защиту любимого вождя и… начать дискуссию. Если бы письма, помимо прочего, призывали к сдержанности, сохранению спокойствия и пониманию действий большинства… Но в них отсутствовало что-либо подобное.

И рабочие Ленинграда поднялись, заспорили и… раскололись на тех, кто боялся расправы с Зиновьевым и стоящим за ним партактивом города, и тех, кто в первую очередь опасался последствий «бодания» Ленинграда с ЦК, со всей страной. В итоге то, чего хотела избежать Москва, и случилось. Дискуссия! Вторая по накалу, хотя и более короткая после той, что пережила сама столица в декабре 1923 года, во время кампании переизбрания городского партактива. Тогда кампания просто совпала с борьбой большинства против обиженного Зиновьевым Троцкого и иже с ним. Как проголосовала Москва? Рабочая, военная и служащая – за ЦК, комсомольская и вузовская – за оппозицию. В новых составах райкомов, кроме одного, и губкома доминировали приверженцы ЦК.

Теперь окунуться в ту же «прорубь» предстояло Ленинграду. Старт дискуссии предопределил судьбу Кирова. То, что 7 января Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило, а на другой день пленум Ленинградского губкома избрал его первым секретарем, ещё не означало переезда Мироныча в город на Неве всерьез и надолго. Развернувшиеся на ключевых предприятиях Ленинграда жаркие дебаты за и против «новой оппозиции». Вот что помешало Кирову возвратиться в полюбившийся ему Баку. Дискуссия 1926 года уничтожит репутацию Зиновьева так же, как дискуссия 1923 года низвергла репутацию Троцкого. Замена в Ленинграде старого соратника Ильича кем-то другим, новым станет в ЦК партии всеобщим желанием. И Киров был единственным, в ком «цекисты» не сомневались: он справится, питерскую фронду укротит, ленинградцев в себя влюбит. А Сталину придется с этим смириться и найти на пост генерального секретаря ЦК АКП кого-то иного.

«Я делал все к тому, чтобы отделаться, но ничего не помогло, – признавался наш герой жене, после чего продолжил: – Очень плохое у меня настроение. Кажется, никогда я так скверно себя не чувствовал. Готов, чорт знает что сделать… Милая Маруся, как мне трудно согласиться с мыслью, что я еду в ужасную обстановку, в Питер»[259]. Судя по контексту, откровение вырвалось 4 января 1926 года, поздним вечером, после того, как Оргбюро в отсутствие Сталина утвердило командировку в Ленинград восьми докладчиков «о работах XIV-го партсъезда».

«Балом» в тот день правил Молотов. Мы привыкли к историческому клише: Молотов – послушный исполнитель воли Сталина. В принципе, все верно. Даже в молотовских письмах генсеку 1925 года постоянно мелькает: «Вполне согласен», «Лично я согласен с твоими указаниями», «Согласен с тобой» и т. д. Однако есть нюанс: Молотов имел свои убеждения, но, подчиняясь партийной дисциплине, не афишировал их, если они не совпадали с генеральной линией. Тем не менее совсем все скрыть не получалось, и нет-нет да истинное лицо секретаря ЦК проступало сквозь внешнюю солидарность с позицией большинства. Вот характерный пример. Из письма Сталину от