Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Те, кто остался в стране, кто силился собрать остатки партии, зароптали; слали гневные письма в Париж — «генералам от революции». Скандал сменялся скандалом. Больше других шумел пылкий Петенька Якубович; может, потому, что пер­вые уроки шифрования, тайнописи — с применением синеро­дистого калия — ему дал не кто иной, как Дегаев.

В Россию вызвался поехать Герман Лопатин. Центр дал «добро». Были слабые надежды возродить дело старого, «ве­ликого» Исполкома партии. Увы, затея не удалась. Лопатин оказался в конспирации сущим младенцем. Он колесил по стране с записной книжкой, куда открыто заносил имена всех, с кем встречался: «Ейск, Лука Колегаев, банкир-рево­люционер, дал 2 тыс., обещал еще. Луганск, Ильин — тех­ник, прекрасно приготовляет бомбы.» С этим списком его и взял летучий отряд Елисея Обухова, еще и бока намяли.

Затем арестовали Неонилу Салову, хранительницу партий­ного архива, — с зашифрованной адресной книжкой, кото­рую быстро расшифровали в кабинете все того же Антона Ивановича Лидерса. Жандармам Скандракова, занявшего место убитого Судейкина, оставался сущий пустяк — прой­тись по списку..

Вскоре новое потрясение: агенты Рачковского опять на­пали на типографию, разбили в пух и прах. Восстановить ее эмигранты даже не пытались.

Петр Иванович был удовлетворен: судя по донесениям на- ружки, он довел Тихомирова до бешенства, которое вскоре сменилось полным упадком воли и сил. А еще — шпионома­ния (пускай Бинта открыто повиснет у идеолога на хвосте!). А еще — взаимное недоверие: старик Лавров подозревает Эльпидина, Русанов — Иохельсона, тот — Тигрыча, а Тиг- рыч — всех подряд. Жизнь последнего постепенно превра­щается в ад. Наконец, наступает время, когда правительство получает этого цареубийцу не рискованными средствами, а вполне легально, как русского подданного, сошедшего с ума за границей.

Кто спорит: Рачковский — талант, недаром гением сыска назван; известнейших подпольщиков на свет Божий вытас­кивал, столпами революции вертел, как хотел, головой своей не раз рисковал, бомбистов под своим крылом собирал, дабы после всех разом и накрыть — в затхлом подвале динамитной мастерской. Словом, такие кунштюки выделывал, что дух захватывает.

А тут? А с Тигрычем? Наверное, тоже полагал, что с лету все решит, возьмет растерянного социалиста на арапа; прыг- скок, да и в дамки? Слал начальству самоуверенные донесе­ния: «поселенный в эмиграции разлад действительно велик. положение моих внутренних сил упрочено. с Эльпидина не снято обвинение в шпионстве. все мои мероприятия направ­лены против Тихомирова. революционер этот не выходит из подавленного состояния. раздражается, когда ему заявля­ют о необходимости предпринять что-нибудь.»

Что ж, верно, да не совсем. С Тигрычем не так-то просто. На испуг из-за угла его не возьмешь — тоже не лыком шит. Неужто забыли — из «великанов сумрака»?

Сумрак рассеивался. Сквозь него все яснее проступали иные очертания, иные ответы. И дело, конечно, не в «мероп­риятиях» Рачковского и его агентов Ландезена, Милевско­го, Бинта. Вернее, не только в них.

Просто. Просто рос сын, и что-то росло в нем, в Тихоми­рове. Что же? Что?

Он целовал Сашу на ночь. А на днях не только поцеловал, но и перекрестил. Все вышло само собой, и никто не удивил­ся — ни Катя, ни сын.

Нашел Евангелие — ту самую еще мамину книгу, которую привез из России. Открыл. Зачем? Возможно, душа воспро­тивилась мертвому упрямству старика Лаврова: «Помрешь и все! И ничего больше. Зияющая пустота.» Но бессонни­ца, недавно пугающая, однажды вдруг перестала страшить его, и он смело пошел ей навстречу — бодрой и легкой посту­пью, принимая измученным, ищущим сердцем ее дары и уро­ки. Дар одиночества. Урок быть самим собой — вне партий, кружковщины, вне революционной толчеи, когда важней­шие вопросы постепенно заслоняются стычками с полицей­скими сыщиками. Когда от России ничего великого не ждешь; ничего, кроме какого-нибудь парламента, кое-каких вольностей. И ради этих, в сущности, пустячков его товари­щи возлагают свои надежды на убийства, террор. Ради этих пустячков пролито столько крови.

Тихомиров наугад открыл Евангелие. Строки дрогнули перед глазами: «И избавил его от всех скорбей его, и даровал мудрость ему и благоволение царя Египетского фараона». (Деян. 7, 10). Прищурил усталые глаза, еще не понимая смыс­ла прочитанных слов. Уснул. Все забылось к утру.

А нищета стучала в двери. Записал в дневнике: «Все пос­леднее время живем, можно сказать, подаянием. Работал ужасно много, кидался во все стороны и не заработал ни гро­ша». Обратился к Кропоткину, прося поискать какой-ни­будь литературный заказ в Англии, но князь не ответил. На­писал Сергею Кравчинскому, да тот и вовсе обжулил: что ж, Мавр верен себе.

Пару дней назад на авеню Reille, у самого дома, услышал за спиной злое шипение:

— А, Лев Тигрыч де Прохвостов! Не думай, что мы забыли о тебе.

Резко повернулся. Мутная фигура растворилась в толпе, а сзади раздалось:

— Мы захватим тебя и отвезем в Россию! И за свои пре­ступления ты примешь заслуженную казнь.

И снова — никого: шаги, звон конки.

Случай свел с социалистом Павловским, автором язви­тельного памфлета о никчемной жизни революционеров- эмигрантов, занимающихся болтовней, чаепитиями и ссо­рами. У нового знакомого были связи с европейскими жур­налистами, издателями. Тихомирову предложили написать брошюру «Россия политическая и социальная», о современ­ном положении дел в стране.

И надо же случиться — заболел: поехал из Ла-Ренси в Париж в летнем пальто, промок под холодным дождем. В горя­чечном бреду кричал перепуганной жене:

— Катя! Катюша! Я не люблю своей молодости, нет.

— Успокойся, Левушка! Что ты?

А ведь это было так. Мысль изводила, терзала; он зары­вался пылающим лицом в подушку.

Пора сознаться: молодость была полна порывов испор­ченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознававшего свою силу, но недоразвившегося ни до дей­ствительной силы мышлений, ни до самостоятельности. Вот- вот — самостоятельности! Положено было думать: мир раз­вивается революциями. И он думал. Положено было считать: республика выше монархии. И он так считал. Попробовал бы иначе. Ну-ну. Высмеяли бы. Заклевала бы образован­ная толпа; ее тирания была пострашнее. К тому же, пойдя в университет, невозможно не стать революционером.

А как же Рещиков? Ведь он не испугался. Тщедушный учитель словесности в чистеньком вицмундире плакал, не скрывая слез. Из детства, гимназического, керченского, при­летело воспоминание. Одинокий учитель плакал о погибаю­щем русском царстве. Потому что это страшно, когда рус­ский стреляет в русского Государя.

Тихомиров выздоравливал. И не только от инфлюэнцы. Возвращались силы, и он робко еще думал, что, кажется, начинает любить свою жизнь — не ту прошлую, но ту, на пороге которой стоит, которая обещает освобождение.

Освобождение?

Свою последнюю статью (так и случилось—последнюю!) он принес в редакцию «Вестника «Народной Воли» спустя неделю после болезни; прямо выступал против террора. И не только.

Шел, волновался. Получилось, что не зря.

— Ты считаешь, что Россия на подъеме, а революционная партия в полном расстройстве? — изумленно вскинулся Ру­санов. — И это ты, Тигрыч?

— Да, в стране нет никаких социально-экономических потрясений, и потому.. — попытался объясниться.

— Нет, вы послушайте, — не унимался Николай, повора­чиваясь к Лаврову и Оловенниковой. — Оказывается, тер­рор сузил, обесплодил идею революции, замкнул ее в неболь­шом кружке своих людей, а посему.. Посему помешал партии превратиться в широкое общественное движение.

Маша возбужденно вырвала исписанные страницы из рук Русанова. Прекрасные ее глаза забегали по строчкам.

— Ничего себе: партия должна слиться с Россией. — ле­дяным голосом прочитала она. — Это что же, слиться с Алек­сандром III, который казнил наших товарищей?

— Да не об этом же я, не об этом!

Старик Лавров, нервничая, принялся яростно расчесывать желтеющую седину.

— Ну, это ни в какие ворота! Тебе не стыдно перед нашим. Перед самим Петром Лавровичем? — разошлась давняя под­руга Катюши. — Россия уверенно идет своим путем. Како­во? Да такому слогу Победоносцев с Катковым позавидова­ли бы. Опомнись, Лев!

— Знаешь, Маша, когда я верил, что да, я и говорил «да». Когда я думаю, что нет, я и говорю — «нет». Простите. — сказал и вышел.

Он шагал по весенней Saint Jaques, по этой странной ули­це, где верхние этажи выпирали надстройками, нависали стеклом и камнем над головой, сужая небо до тонкой полос­ки ослепительной синевы, но чем тоньше была эта полоска, тем ярче пробивалась она, сияла до рези в глазах, тем настой­чивее торопила вперед, к высокому свободному простран­ству над бульварами и площадями. Лев шагал туда молодо и упруго, удивляясь тому, как может жить здесь народник Лав­ров — в серой каменной пещере, почти без солнца и дождя.