Индиль - Ли Леви

голову обеими руками. Оннед. Как жалок он был теперь в ее глазах, как неинтересен. Как опротивел он ей после этой встречи. Тот волшебный образ, который она пронесла в своей душе через всю свою жизнь, рассыпался и перестал существовать для нее. Она закрыла глаза, и перед ней вдруг снова возник его прежний образ – светлый, чистый, далекий… его руки… его глаза… Нет. Она подняла голову, открыла глаза и прогнала этот образ из своих мыслей. Он видел ее унижение перед ним, а это было именно унижение. Жестокая, низкая месть за ее любовь. Он видел ее слезы. Он видел ее слабость. Он видел ее лицо. Она снова обхватила голову руками и закрыла глаза. Она пуста. Она холодна. В ней все погибло.

Так она и сидела, час за часом, не чувствуя больше ни боли потери, ни отчаяния перед случившимся, ни обиды за нанесенные ей эльфом оскорбления – ничего. Ее душу словно опустошили за эту одну короткую ночь.

Смятение Оннеда. Эпизод шестой

Оннед наблюдал за битвой с самой вершины холма. Он восседал верхом на белоснежном коне, длинная шелковистая грива которого была теперь заплетена в тугие косы. И хоть взгляд его и следил за происходящим внизу, в действительности же он был погружен в свои мысли, и мысли эти терзали его и не давали покоя. Он думал о ней. И чем больше он о ней думал, тем глубже тревога проникала в его сердце. «Что я делаю? Что я делаю?..» – спрашивал он себя снова и снова и не пытался найти ответ. Там, в шатре, в ее присутствии, наедине с ней, он испытал настолько сильные чувства смятения и трепета, что не нашел ничего лучшего, как скрыть эту внезапно овладевшую им неловкость за маской безразличия и презрения. Он снова и снова ловил себя на мысли о том, что и прежде, на протяжении многих лет, он тоже думал о ней, неосознанно, не придавая значения этим мыслям, но теперь… Он и теперь боялся, не допускал их – и в то же время желал, желал наполнить себя этими мыслями, желал думать о ней, чувствовал, как мысли эти рождали в его душе переживания давно отвергнутые и забытые им.

С тех пор, как не стало его Королевы и матери его единственного сына, он закрылся от всего мира и внутренне умер вместе с ней. Их любовь была чиста, светла и безоблачна, и все в ней было для него ясно и принимаемо. То, что он испытывал теперь по отношению к этой девочке – а ведь она была немногим старше его сына, и хотя и утратила свою наивность и юношескую чистоту, все равно оставалась для него девочкой – он не понимал. Он считал ее поведение недостойным ее нынешнего положения, его оскорбляла ее связь с Махталеоном, он презирал ее за настойчивость ее чувств к нему, и в то же время он думал о ней чаще, чем о ком бы то ни было, он даже представлял ее легкую походку и чувствовал ее присутствие в залах своего замка. Ему становилось неловко от этих мыслей, и он мстил ей за это вторжение в его внутренний мир, мстил самым низким и отвратительным образом, нанося себе небольшие, но глубокие порезы и наблюдая за тем, как быстро, прямо на его глазах, затягивались эти раны, и он злорадствовал, зная, что и на ее коже появляются эти болезненные следы как раз в тот момент, когда они исчезают с его кожи. Это была его месть за то, что она осмелилась покачнуть его внутренний мир и нарушить его равновесие. Он получал несказанное удовольствие от этого отмщения, даже не осознавая, что истинное удовольствие он получал не от боли, причиненной ей, а от близости, возникавшей между ними в такие минуты.

«Какой я был глупец…» – произнес он, словно подводя черту под своими мыслями. – «Каким же глупцом я был!» – повторил он, снова погружаясь в мысли. «Моя гордыня повела меня ложным путем, и я потерял ее…» На этих словах – «я потерял ее» – сердце его сжалось. «Что я наделал!.. Как права она была. Я боюсь собственных чувств. Я избегаю собственной душевной боли, поэтому терзаю ее. Что же я наделал! Она пришла ко мне с просьбой, с мольбой, пусть высказанной надменно и гордо, и вероятно слезы ее были наиграны… но все же… кто дал мне право судить ее, обвинять, унижать… Она пришла за помощью, а я втоптал ее в грязь. Она подавлена и разбита. Ей не нужна эта война. Она лишь жертва сложившихся обстоятельств. И мне эта война не нужна. И ее земли… Что мне толку от них, от этой выжженной пустыни… Эти земли не нужны мне. Они лежат между нами, разделяя нас, а могли бы соединить… И особенно теперь, когда его больше нет».

«Его больше нет…», – тихо произнес он, снова подытожив обдуманное. – «Его больше нет…» – повторил он снова, и еще раз, и еще, словно слова эти произносил не он сам, и будто он желал понять до конца скрытый в этих словах смысл. И вдруг, признавшись себе в этой необходимости быть рядом с ней, он как будто проснулся от глубокого сна и вдруг по-иному увидел происходившее. Там внизу, в долине, у подножья холмов, темные и светлые фигуры неистово уничтожали друг друга, заливая прожженную землю кровью и закрывая телами. За что они бились? Для чего погибали? Почему он не отдал эти земли ей? Ведь они некогда принадлежали ей по праву. Он занял их и не использовал, поскольку они были мертвы. Для него. Для его народа. Но не для нее.

– Отзовите войско, – его голос прозвучал неожиданно громко даже для него самого, и тут же он услышал, как прозвучал горн, сперва за его спиной, затем ниже по холму, затем где-то на другой стороне долины, а потом над полем боя пронесся глухой низкий голос горна темного войска, и бой погас, и Оннед посчитал это добрым знаком.

Мать и сын. Эпизод седьмой