Фантазии Баранкина. Поэма в двух книгах - Валерий Владимирович Медведев

и его надо исключить из школы. Это учительница пения сказала. А учитель химии сказал: «А по-моему, феномен Иванов учит нас другому: при всех его чудовищных и необъяснимых выходках Иванов — феномен, учится у нас, учителей, и феномен нас чему-то учит. А может быть, и учителям взять с него пример: учить и учиться». Что здесь началось! Все возмущались: «Не будем учиться!.. Не будем!» Я это всё запишу в новых воспоминаниях о тебе, хорошо?

— Хорошо, — сказал я, вылезая с гитарой из окна через балкон на карниз дома. — У вас ещё какой-нибудь музыкальный инструмент есть?

— Есть, — сказал Колесников, — пианино.

— Сейчас же садить и играй, Колесников. А то поздно будет. Мне поздно никогда не будет, а тебе будет.

Я задержался на карнизе, посмотрел на Колесникова и спросил:

— А вдруг мне эти стихи присылают оттуда? — Я показал глазами на небо. — Какой-нибудь там инопланетянин видит оттуда, что именно мне будет поручено самое… самое… на земном шаре… и он мне сигнализирует. Может, у них там и прозы нет, а все стихами говорят. А я себе взял экслибрисом круг… Слушай, Колесников, меня сейчас — поймёшь позже.

С этими словами я полез по карнизу дома, дошёл до своего балкона, перелез через перила и вошел в комнату. Затем я смодулировал в своём мозгу тройную экспозицию и соответственно занялся одновременно тремя делами сразу.

Тройная экспозиция — это когда на одну и ту же плёнку снимают три сюжета. Одним словом, я рассматривал в телескоп ночное небо Москвы, облокотившись на гитару, пальцами левой руки строил на грифе аккорды, правой — перебирал струны и тихо, в одну двадцать шестую своего голоса, запел.

Через некоторое время дверь тихо открылась, и в дверях появилось насмерть перепуганное лицо моего отца.

— Что здесь происходит? В чём дело?

Я пропел:

— «Вдоль по Пи-те-рской…» — и сказал: — Слушай сейчас! Поймёшь позже!

— Ты с ума сошёл! Ты же всех разбудишь! — закричал отец. — Всё, я больше не могу!

— Понимаешь, папа, — сказал я, — ты пойми меня по-хорошему. Ты даже не представляешь себе, как это для меня важно, чтобы круг сомкнулся, потому что несомкнутый круг — это не круг, и поэтому, — продолжал я, — ты должен, ты обязан понять, что любое художественное произведение обязательно состоит из двух компонентов: информационного, к которому относятся слова, мелодия, изображение, и ритмического — наиболее ярко выраженного в музыке и танце.

— Всё, всё, всё, не могу, ни по-хорошему, ни по-плохому не могу, — повторил отец.

Отец прошёл в прихожую, накинул плащ и выскочил на лестничную площадку, забыв закрыть дверь. Мама, молча наблюдавшая за всей этой сценой, выскочила вслед за отцом на лестницу и крикнула вдогонку:

— А может быть, ты, не разобравшись, требуешь от сына того, что, на его взгляд, делать нет смысла? Тогда упрямство Юры — признак первой, может быть, несколько неуклюже проявленной самостоятельности?! И надо не убегать, а…

Но отец был уже на улице и не слышал слов матери, в которых, как всегда, была заключена большая доля истины, чем в поступках моего отца.

Когда я вернулся к себе в комнату на моём столе лежал неизвестно откуда взявшийся листок со стихами. Первый раз в жизни, не показывая вида, конечно, я обрадовался стихам. Вот эти стихи:

ИСПЫТАНИЯ НА ФЛАГ

Всегда впереди развевался наш Флаг.

Его уничтожить замысливал враг.

Но Флаг шёл в атаку, хоть пулей пробит…

Из самой он прочной материи сшит.

Оставили нам деды завещание, —

Они хранили флаги на груди:

Пройти на Флаг,

Пройти на смелость испытание,

А смелые, как флаги, впереди!

Флаг вьётся над стройкой, над пиками гор.

Венчает он мачту и моря простор.

Флаг с нами навечно, и мы с ним навек.

Несёт его свято в руках человек.

Флаг прочность проверит мою и твою.

Нельзя быть с ним слабым в труде и бою.

Флаг чувствует руку и твёрд ли твой шаг.

Равняйся, товарищ, равняйся на Флаг!

Оставили нам деды завещание, —

Они хранили флаги на груди:

Пройти на Флаг,

Пройти на смелость испытание,

А смелые, как флаги, впереди!

Воспоминание восемнадцатое

Сверхжёсткая сверхпосадка

С утра лил холодный дождь. Я лежал на земле в глухом уголке Измайловского парка и думал о сюрпризах генетики. Сюрприз генетики — это особый склад организма. Людей, не восприимчивых к простуде и с удовольствием плавающих в ледяной воде, называют моржами. Но я среди этих моржей, конечно, считался бы сверхморжом. Пролежав два часа на земле под дождём, и это перед самым уроком пения, я затем забежал домой за портфелем и за гитарой Колесникова. Переоделся и с гитарой под мышкой заявился в класс. Я сел за парту и стал анализировать свои действия в меняющихся условиях внешней среды и пришёл к выводу: надо успеть подтянуть эмоциональную сторону своей природы. А то завтра вдруг, как гром с ясного неба, телеграмма-«молния» с планеты Нонплюсультра: «Вылетаем! Встречайте!» Кругом паника: кому встречать? И тут как глас с ясной земли: «Встречать Юрию Иванову!» Такие, как Маслов, завопят: «А почему? А почему Иванову Юрию?..» А им в ответ: «А потому… А потому, что он всё знает! Всё умеет! И всё может!..»

Это если они к нам завтра прилетят. Ну а если мы к ним туда через определённое количество лет, то кому лететь? Ну, естественно, мне! Иванову! Конечно, ещё вчера бы Маслов завопил бы: «Как, Иванов? Он, конечно, сверхкосмонавт, и даже сверхчеловек, но он же незавершённый, у него концы круга не сходятся, он же в искусствах ничего не понимает и не любит их. С ним за столом даже хорошей космонавтской пасни не споёшь хором».

Теперь-то, когда я всё знаю про пение, уж теперь-то я покажу этим — и Маслову, и Ботову (он у нас лучший певец!), как надо петь! Да я один при моей силе голоса за весь хор