Сказки и легенды - Иоганн Карл Август Музеус

чем произведение модистки, выставленное для обозрения на ярмарке в витрине ее лавки. Своими прелестными губками она отдавала приказания статному садовнику, указывая, как рассаживать цветущие растения, спрашивая при этом его мнения и совета, и беседовала с ним о садоводстве, пока тема эта не иссякла. Наконец она покинула красивого садовника, весьма понравившегося ей; но, отойдя шагов пять, вернулась опять, чтобы дать ему новые указания, а затем, погуляв еще по извилистым дорожкам, вновь подозвала к себе, чтобы задать ему несколько вопросов и предложить кое-какие улучшения.

Под вечер, когда стало прохладнее, она опять почувствовала потребность пройтись по саду, чтобы подышать свежим воздухом, а утром, едва солнце позолотило зеркальную поверхность священного Нила, ее вновь потянуло взглянуть, как распускаются проснувшиеся цветы, причем она никогда не упускала случая прежде всего посетить то место, где работал наш друг садовник, чтобы дать ему новые приказания, которые он стремился точно и быстро выполнить. Но один раз глаза ее напрасно искали бостанги[206], к которому она чувствовала все большее расположение. Она бродила по петляющим дорожкам, не замечая цветов, улыбавшихся ей навстречу, как бы соревнуясь перед ней яркостью красок и сладостным дыханием аромата, дабы обратить на себя ее внимание. Она обошла каждый куст, осмотрела каждый уголок в высокой траве, подождала в гроте; не найдя и там садовника, совершила паломничество по всем беседкам в саду, надеясь застать его где-нибудь задремавшим, и предвкушала смущение бостанги, когда он проснется. Однако его нигде не было видно. Случайно ей попался на пути неповоротливый Вейт, графский рейтар, который был настолько туп, что не годился ни на какое дело, кроме подноски воды. Он шел, нагруженный ведрами, и, завидев принцессу, тотчас же свернул в сторону, чтобы не попадаться ей на глаза, но она подозвала его и спросила, где находится бостанги.

— А где же ему быть, — ответил тот грубовато, — как не в когтях знахаря-иудея, который, наверно, спровадит его на тот свет своими снадобьями.

При этом известии прелестная дочь султана до того встревожилась, что от страха и боли у нее сжалось сердце. Она меньше всего ожидала, что ее любимый садовник не исполняет своих обязанностей из-за болезни. Она тотчас же вернулась во дворец, и прислужницы ее тут же заметили, что ясное чело их повелительницы омрачилось, словно влажное дыхание южного ветра затуманило зеркально чистый горизонт, как бывает, когда испарения земли сгущаются в облака. Возвращаясь в сераль, она нарвала много цветов, но все печальных тонов. Связав их вместе с кипарисовыми ветками, она сочетанием их явно выразила свое печальное настроение. Так продолжалось несколько дней, что очень огорчало ее придворных девушек, обсуждавших между собой причину тайной грусти их повелительницы. Но, как всегда бывает на женских совещаниях, они не пришли ни к какому заключению, ибо в хоре их голосов слышался такой диссонанс мнений, что нельзя было различить в нем ни одного гармоничного аккорда.

Между тем чрезмерное усердие графа предупреждать каждое желание принцессы и даже выполнять то, о чем она лишь случайно, намеком, обронит слово, так изнурили его непрывычное к труду тело, что он не выдержал и свалился в лихорадке. Однако питомец Галена[207], а скорее всего здоровая конституция графа победили болезнь, и через несколько дней он снова принялся за работу. Едва Мелексала увидела его, как у нее отлегло от сердца, и дамский сенат, для которого ее грустное настроение так и осталось неразрешимой загадкой, единогласно решил, что распустился новый цветок, который она за несколько дней до этого считала погибшим, и в аллегорическом смысле они были недалеки от истины.

Мелексала была столь невинна сердцем, будто только что вышла из рук матери-природы. Она не имела пока никакого понятия о шалостях лукавого Амура, которые он обычно проделывает над неопытными красавицами. Надо сказать, что в области любви вообще давно уже недостает указаний как для простых девушек, так и для принцесс; между тем теория подобного рода более принесла бы пользы, чем намеки, направляемые воспитателями своим питомцам-принцам, которые не обращают внимания на всякие знаки: покашливание, посвистывание и так далее, и даже порой толкуют их в дурную сторону, тогда как девушки понимают любой знак и следуют ему, поскольку они тоньше чувствуют, и скрытый намек для них — самое подходящее дело.

Мелексала была новичком в любви и знала о ней так же мало, как монастырская послушница о таинствах ордена. Она отдавалась своему чувству со всей непосредственностью, не спрашиваясь у трех советников тайного дивана своего сердца: Рассудка, Разума и Размышления. Будь это иначе, пылкое участие, с каким она отнеслась к состоянию больного бостанги, открыло бы ей, что в сердце ее заронено и властно пустило корни зерно незнакомой страсти, а Разум и Рассудок шепнули бы, что эта страсть и есть любовь. Происходило ли и в сердце графа что-либо подобное, никакими доказательствами не подтверждается. Его чрезмерная готовность выполнять приказания своей повелительницы могла бы навести на такое предположение, и тогда ему следовало бы преподнести ей аллегорический букет из алых роз, перевязанных увядшим стеблем незабудки. Но побудительной причиной этой отменной услужливости могла быть также и чисто рыцарская вежливость, бывшая нерушимым законом для рыцарей тех времен и обязывавшая немедленно выполнять все, о чем ни попросит дама, — туг любовь могла вовсе не участвовать. Теперь не проходило ни одного дня, чтобы Мелексала не беседовала со своим бостанги самым дружеским образом. Нежный звук ее голоса восхищал графа, и каждое ее слово выражало что-либо для него лестное. Другой, более предприимчивый кавалер на месте графа не преминул бы воспользоваться такой благоприятной ситуацией, чтобы добиться дальнейших успехов, но граф Эрнст всегда держался в границах скромности. Девушка же, совершенно неопытная в кокетстве, не умела поощрить робкого поклонника похитить ее сердце, и их интрига, без сомнения, долго вертелась бы вокруг оси взаимной благосклонности, не получая дальнейшего развития, если бы случай, который, как известно, является обычно primum mobile[208] всякой перемены, не дал событиям совершенно другое направление.

Перед закатом солнца одного очень погожего дня принцесса пришла в сад, и на душе у нее было так светло, как светел был горизонт. Она мило болтала со своим бостанги о всяких безразличных вещах, лишь бы только говорить с ним, и пока он наполнял ее корзиночку свежими цветами, села на скамейку в беседке и, связав букет, подарила ему. Граф, с выражением высшего восторга на лице, прикрепил его к своей рабочей одежде, как знак благосклонности своей прекрасной повелительницы, но ему и в голову не