Фантазии Баранкина. Поэма в двух книгах - Валерий Владимирович Медведев

на руках по комнате, я стал произносить на все лады:

— Значит, мне говорит Коля: «Ну, положим, ты, Юрий, был простой ученик, а теперь ты наш староста, и у тебя уже есть стаж руководства нашим классом».

Я. Ну, какой стаж, ребята, у меня? Я и староста-то всего пять минут.

Серёжа. Всего пять минут!.. Ты хочешь сказать, целых пять минут стажа! Поэтому тебя уже уважают в классе и ценят уже твоё мнение.

Я. Ценят уже, говоришь?

Серёжа. Очень ценят.

Я. Меня всё касается?

Миша. Старосту всё и должно касаться.

Коля. С тобой уже считаются. Больше того, твоим мнением уже дорожат.

Я (с достоинством). Это ты, Коля, хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.

Вадим. В конце концов, ты же умница.

Я. Это верно, я умница…

В комнату вошёл отец, вероятно привлечённый звуками моего голоса. Продолжая расхаживать на руках по комнате, я говорил вслух:

— Я (с достоинством). Это ты, Коля, хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.

Вадим. В конце концов, ты же умница.

Я. Это верно, я умница…

— Что ты делаешь? — вмешался в мою репетицию отец, с осторожностью приближаясь ко мне.

— Что делаю? Учу роль, — объяснил я, отходя от отца на руках дальше.

— Какую роль? — спросил меня отец.

— У нас в классе снимают про меня фильм, — снова объяснил я.

— Фильм про моего сына?! — переспросил сам себя отец. — Это интересно. Покажи-ка мне свою роль.

Я подошёл к отцу на руках и, сделав стойку на левой руке, другой протянул ему сценарий. Отец вслух прочитал название сценария и сказал:

— Действительно, что было бы, если бы Юрия Иванова назначили старостой класса?..

Он взял в руки сценарий и стал читать с интересом и, я бы сказал, с большим любопытством.

— Ты видишь, — обратился отец как бы к себе самому, — на него снимают сатиры, и он же снимается в главной роли. Играет самого себя. Непостижимо!..— С этими словами он вышел из комнаты.

А я встал на ноги и сказал:

— Всё будет по-моему лет через двадцать пять. Неужели нельзя немного потерпеть?

— Но я не проживу двадцать пять лет, — сказал отец из столовой, — если и дальше в доме всё будет происходить так, как происходит сейчас.

Это было уже сентиментально, а я не имел права реагировать на сентиментальность. В это время в прихожей раздался шум.

«Кто-то из дядей приехал», — подумал я и вышел на балкон, так как у меня по расписанию был отдых.

На соседнем балконе в шезлонге сидел Колесников и что-то быстро-быстро писал в толстой общей тетради. Я кашлянул, чтобы Колесников не подумал, что я подсматриваю, а не просто так смотрю вокруг. Колесников-Вертишейкин сразу же оторвался от своей писанины и расплылся в улыбке, я бы сказал, не совсем умной.

— Вот, — сказал он, — заканчиваю воспоминание о тебе.

С этими словами он достал из стоявшего на балконе шкафчика ещё одну общую тетрадь. Я ещё тогда сразу подумал: «Не много ли этот Колесников навспоминал об эпизоде аттракционов, который был маленьким штришком в моей жизни, а у него уже две общие тетради?!» Но ничего похожего не сказал. Мне было интересно, как это всё выглядело со стороны.

На первой странице рукой Колесникова было написано вот что:

«В то памятное историческое утро Юрий Иванов вышел на свой балкон, что находится рядом с моим балконом».

— Ну, как? — спросил меня Колесников, когда я прочитал всего лишь несколько строк его воспоминаний.

— Ничего, — сказал я, — чем хуже, тем лучше! Чем тяжелее, тем легче. Чем сложнее, тем проще!

— Это я понимаю, — сказал Колесников, который, как видно, уже привык к моим несколько странным выражениям мыслей. — Я спрашиваю: ну, как мои воспоминания? — переспросил он меня.

Я стал читать вслух:

— «Колесников, его воспоминания обо мне». — Чтобы он сам уловил, что к чему, сказал при этом: — Сейчас, сейчас, я тебя покормлю твоими мемуарами. — Перевернул страницу и начал читать дальше.

— Слушай, Иванов, — восхитился Колесников своей работой, — правда здорово?!

— Вот меня и смущает, что это слишком здорово для тебя. Не мог ты сам так написать. Тут есть какая-то антология какого-то таинственного случая, — усомнился я и добавил: — Нет, это, вообще-то, хорошо. Тут ты что-то ухватил во мне, особенно вот в этих словах:

«Он великолепно сложен, силуэт благороден и завершён. Лаконичность, строгость, присмотритесь к гиганту — и вас станет «мучить» двоякое впечатление: то несёт он тяжесть великую с громадным напряжением, то играючи — могучие мышцы «вспыхнули» в лёгком усилии. Вот эта смена состояний приносит ощущение борьбы — атлант сражается с тяжестью, невидимой для наших глаз…»

Но… — Я посмотрел на Колесникова рентгеноскопически.

— Но… — покраснел Колесников, не выдерживая моего взгляда, — но я это списал из одного журнала, — признался он.

— Это неважно, — не обиделся я на Колесникова за такое признание, — если это выражает какую-то во мне суть, тем более что ты признался. Но дальше?.. Что ты пишешь дальше?.. Ты начал, в общем-то правдоподобно, но дальше-то, Колесников, как ты дальше описываешь мой разговор с одноклассниками во дворе и в ЦПКиО. Я подчеркнул тут вот отдельные слова и выражения. Вот слушай, что я тут подчеркнул: «Пожалей свою теплоэлектроцентраль, короче, ТЭЦ, одним словом, голову, — сказал Иванов Маслову…» Но когда это я говорил такие слова Маслову? Или: «Ты, Иванов, всех переплюнщик, — сказала Вера, глядя Иванову в лицо…» Ну когда и кто посмел бы мне сказать это, да ещё «глядя в лицо»? Или вот ты пишешь, что меня кто-то обозвал Хампьютером! Ну кто бы посмел меня назвать так в моём присутствии? Мне кажется, что это ты сам всё обо мне подобное думаешь, а приписываешь всё другим… Или ещё вот: «Беспокойная серость, — сказал Иванов». Не говорил я этого. «Тебе это вдомёк или нет?» Ну, что за выражение?! «Этот Иванов всё время что-то из себя соображает!..» Ну, тут хоть есть что-то… «всё время» и «соображает». Но я не помню, чтоб это кто-нибудь сказал… «Я сто первый раз