Пока мы лиц не обрели - Льюис Клайв Стейплз

- Предоставьте девчонку мне, - сказал знакомый голос. - Уж я научу ее!Это сказал призрак моего отца.

Но тут сзади раздался новый голос - голос Лиса. Я думала, что он будет свидетельствовать против меня, но учитель сказал:

- О Минос, Радамант или Персефона, каким бы ни было твое имя, во всем виноват я, я и должен быть наказан по заслугам. Я научил ее повторять вслед за мной,как говорящую птицу: "Выдумки поэтов" и "Унгит - это лживый образ". Я приучилее к мысли, что так можно ответить на все вопросы. Я ни разу не сказал ей: "Унгит -это, увы, слишком подлинный образ. И все другие лики Унгит, сколько бы тысяч ихни было… и в них есть истина. Настоящие боги в большей степени существа, чем слова и помышления". Я никогда не говорил ей, почему старый Жрец в темноте ДомаУнгит испытывал такое, чего не могли доставить мне мои трезвые рассуждения. Онаникогда не спрашивала меня (и я был этому рад), почему люди продолжают предпочитать бесформенный камень раскрашенной кукле Арнома. Разумеется, ответа я незнал, но не признался ей в этом. Я и сейчас не знаю. Все, что я знаю, - это то, чтопуть к истинным богам скорее лежит через Дом Унгит… нет, и это неверно, так женеверно, как то, что я сейчас вижу сон; но начинать нужно с этого, это первый урок,и только глупец застрянет на нем навечно. Жрецу хотя бы ведома необходимостьжертвы. И жертвой станет - человек. Самая сердцевина его, самый корень - то, чтов нем темно, сильно и дорого, как кровь. Пошли меня в Тартар, Минос, если толькоТартаром можно исцелить пристрастие к бойкой речи. Я приучил ее к мысли, чтолепета рассудка довольно для жизни - лишь бы слова были жидкими и прозрачными, как вода; ведь я вырос в тех краях, где воды в избытке и потому ее не особенноценят. Я вскормил ее словами.

Мне хотелось закричать, что все это ложь - ведь учитель вскормил меня не словами, а любовью, которую он отдал мне, а не богам. Но было поздно. Суд, по-видимому, закончился.

- Успокойся, - перебил учителя судья. - Женщина - истица, а не подсудимая. Она обвиняет богов. Боги ей ответили. Если они выдвинут встречное обвинениепротив нее, потребуется другой, высший суд. Отпустите ее.

Куда мне было идти? Я стояла на каменном столбе, и кругом, куда ни посмотри, была пустота. Наконец я решилась и бросилась со столба прямо в волнующееся море призраков. Но не успела я достичь земли, как меня подхватили чьи-то сильные руки. Это был Лис.

- Дедушка! - заплакала я. - Ты живой, ты настоящий. А Гомер говорил, чтоникому не дано обнять души мертвых… что они только тени.

- Мое дитя, мое любимое дитя, - приговаривал Лис, целуя меня, как прежде, вглаза и лоб. - В одном я не ошибся - поэты часто лгут. Но за все остальное - ты жепростишь меня?

- Я - тебя, дедушка? Нет, дай мне сказать: я же знаю, что те доводы, которыеты приводил, когда остался в Гломе, хоть и получил свободу, были только масками,под которыми ты спрятал свою любовь. Я же знаю, что ты остался только из жалости и любви ко мне. Я же знаю, что сердце твое разрывалось от тоски по Греции, - ядолжна была отправить тебя домой. А я набросилась на любовь, которую ты мне дал,как голодный пес на кость. Ах, дедушка, Ансит права. Я утучняла себя человечиной…Правда? Ведь правда же?

- Ах, доченька, ты права. Мне есть что прощать тебе, и я рад этому. Но я несудья тебе. Мы должны пойти к настоящим судьям. Я сам отведу тебя.

- К судьям?

- Конечно, доченька. Ты обвиняла богов, теперь их черед.

- Они не пощадят меня.

- Надейся на пощаду - и не надейся. Каков ни будет приговор, справедливымты его не назовешь.

- Разве боги не справедливы?

- Конечно нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда были справедливы? Но пойдем, ты сама все поймешь.

Он повел меня куда-то. Мы шли, и становилось все светлее… Свет был ярким, с оттенком зелени, каким-то летним. Наконец я поняла, что это солнечный свет пробивается через листья винограда. Мы очутились в прохладной зале, с трех сторон окруженной стенами, а с четвертой - только колоннадой, затянутой густой зеленеющей лозой. За зеленью, в просветах между листьями я видела пышные травы и сияние вод.

- Здесь мы будем ждать, пока тебя не пригласят, - сказал Лис. - Но тут естьна что посмотреть.

Я увидела, что все стены залы расписаны рисунками, представлявшими различные истории. У нас в Гломе нет искусных художников, поэтому сказать, что я была в восторге от этих картинок - значит, ничего не сказать. Но я полагаю, они изумили бы любого смертного.

- Начало здесь, - сказал Лис, взяв меня за руку.

Он подвел меня к стене, и я сперва испугалась, что он ведет меня к зеркалу, как уже дважды проделал мой отец. Но когда мы подошли ближе к картине, ее красота развеяла все мои страхи.

Мы стали перед первой картиной, и я увидела, что на ней изображено: женщина направлялась к берегу реки - то есть, я хочу сказать, было видно, что она не стоит, а именно идет. Сперва я не могла понять, в чем тут дело, но пока я думала, ожила вся картина: по воде пробежала рябь, тростник пришел в движение, и трава пригнулась от ветра, женщина же подошла к обрыву, наклонилась и стала делать что-то непонятное со своими ногами. Затем я разглядела, что она связывает себе ноги поясом. Я присмотрелась, но женщина на картине не была мною. Она была Психеей.

Я уже немолода, и у меня нет времени в который раз описывать ее красоту. Но даже если бы я взялась за это, мне не удалось бы найти верных слов - она была неописуемо прекрасна. Я смотрела на нее так, словно никогда не видела ее прежде.

Может, я просто забыла… нет, это невозможно - даже на миг, даже ночью во сне забыть такую красоту. Но все эти мысли только пронеслись в голове, потому что в следующее же мгновение меня охватил ужас - я поняла, что она собирается делать.

- Не делай этого! Не делай! - кричала я, как будто Психея могла меня слышать.Тем не менее она остановилась, развязала себе ноги и ушла. Лис подвел меня к следующей картине. Она тоже ожила, и я увидела, как Психея в лохмотьях, скованная цепями, в непроглядной тьме какого-то мрачного места - пещеры или темницы - перебирает зерна, раскладывая их по отдельным кучам. Но, удивительное дело, я не заметила, вопреки ожиданиям, на ее лице ни следа страдания. Она работала спокойно, наморщив лоб, как обычно в детстве, когда ей попадалась слишком трудная задачка (но и это выражение ей шло - а что ей не шло?). Во взгляде ее не было отчаяния, и я поняла почему: ей помогали муравьи. Весь пол был черен от бесчисленных маленьких тварей.

- Дедушка, - сказала я, - она…

- Тс-с! - шикнул на меня Лис, приложив толстый старческий палец (скольколет прошло с тех пор, как это случилось в последний раз?) к моим губам. Он взял меняза руку и повел к следующей картине.

И я снова увидела угодья богов. Я увидела Психею, которая осторожно, как кошка, крадется вдоль колючих зарослей, думая, как бы добыть хотя бы клочок золотой шерсти. И снова, еще больше, чем в прошлый раз, меня потрясло выражение ее лица. Психея была озадачена, но как бывают озадачены какой-нибудь трудной игрой; мы обе часто так смотрели на Пуби, играющую в свои бусы. Казалось, она даже посмеивается над своим замешательством. (Я замечала, когда Психея была еще ребенком, что даже наедине с собой она теряет терпение так же редко, как в обществе учителя.) Но ей не пришлось долго думать: овны увидели какого-то пришельца, подняли свои ужасные рогатые головы и кинулись на противоположный конец поля, на бегу тесня свои ряды по мере приближения к врагу, пока спины их не стали казаться сплошной золотой стеной. Тогда Психея рассмеялась, захлопала в ладоши и стала собирать драгоценный урожай с колючих ветвей.

На следующей картине я увидела Психею вместе с собой, но я была только тенью. Мы брели по горячему песку: она - с кувшином в руке, я - с книгой, полной горечи и яда. Она не видела меня, и хотя лицо ее было бледно от жары, а губы потрескались от жажды, она вовсе не казалась жалкой. Она была не более несчастной, чем когда в жаркий летний день возвращалась вместе со мной и Лисом с прогулки по холмам. Она была в прекрасном настроении, и по тому, как шевелились ее губы, можно было предположить, что она поет. У подножия гор я куда-то исчезла, а к Психее прилетел орел, взял у нее из рук кувшин, а потом принес его назад, полный воды из страны мертвых.