Василий Гавриленко - Последний поезд

Госпожа! Так вот, значит, кто здесь главный. Впрочем, это можно было понять и раньше по горделиво-холодному тону, с которым Серая разговаривала с Устином и Ярославом.

— Располагайтесь, — кивнула мне Серая. — Вы теперь под защитой стен Храма великого Цоя.

— Цой — жив! — эхом отозвались сектанты.

— Апрель, помоги мне раздеться.

Апрель, невысокая белокурая девушка, бросилась к госпоже. Она приняла у Серой короткую шубу, — та осталась в свитере, четко очерчивающем небольшую грудь. Сняла с нее шапку. Череп Серой был голым, как яйцо; на макушке, плавно переходя в затылок, расположилось вытатуированное изображение все того же длинноволосого гитариста.

— Вы, должно быть, голодны?

— Да, — поспешно признался я.

— Рудольф!

— Моя госпожа?

Из светового круга выступил коренастый мужик. Он, набычившись, посмотрел на меня. В плотоядном блеске этих желтоватых глаз я узнал собрата — игрока. Возможно, этот Рудольф никогда не был в Джунглях, но ему явно знакома борьба за Теплую Птицу, в которой он, похоже, преуспел, не останавливаясь ни перед чем.

— У нас есть что-нибудь съестное, Рудольф?

— Сухари, госпожа, да и тех немного.

— Дай им по одному.

По тому, как изменился, — смягчился, потеплел — взгляд Рудольфа, когда он посмотрел на свою госпожу, я понял: эти двое любовники. И тогда мне стало ясно, как именно устроена эта секта. В основе ее — страх, а вовсе не вера. Все эти Ярославы, Устины, Антоны смертельно боятся Рудольфа, который в своем изодранном тулупе, надетом мехом наружу, похож на зверя, только что покинувшего Джунгли.

— Приглашаем вас принять участие в еженощной молитве, — произнес Рудольф, глядя, с какой жадностью мы с Мариной грызем сухари. Сказано это было таким тоном, что мне стало ясно: отказаться мы не можем.

— Таким образом, вы проявите уважение к Храму, приютившему вас, — вставила Серая, усаживаясь на принесенной двумя цоистами драное кресло.

Сектанты расселись в кружок у костра, оставляя достаточно места для двоих, тем самым как бы приглашая нас присоединиться к себе.

Ну что ж, молиться — это не в кипятке вариться. И все-таки: скорее бы рассвет! Я посмотрел на Марину. На ее лице отражалось похожее желание.

Мы присели на колени у костра. Хотелось протянуть к огню руки, но я не решился: напротив сидел Рудольф.

— Братья мои, сестры мои, — изменив голос до неузнаваемости, заговорила Серая. — Мы были — одинокие путники, мы брели во мраке сквозь ночь, не видя огней, не чувствуя рядом присутствия друга. Мы мучились, мы погибали порознь, до тех пор, пока в нашу жизнь не вошла вера. Вера в единственного бога — Цоя.

— Цой — жив! — нараспев протянули сектанты.

— По преданию, Цой страдал и умер за нас, недостойных. Теперь мы в вечном неоплатном долгу перед Господом. Мы должны посвятить свою жизнь жреческому служению ему, смирить свое тело, открыв душу. Тот, кто будет верным сыном Цоя, получит награду — вечную жизнь в раю, среди своих братьев и сестер. Но — горе тому, кто предаст господа нашего, Цоя!

Последнюю фразу Серая произнесла срывающимся, и потому — страшным голосом.

— Цой — жив! — как ни в чем ни бывало, отозвались сектанты.

— Во славу Господа, споем молитву!

Неровными голосами цоисты запели:

— В небо смотри — видишь там пастуха?

То небесный пастух пасет облака,

Город стреляет в ночь дробью греха,

Но Цой сильней, его власть велика.

Тем, кто ложится спать–

Спокойного сна

Спокойная ночь.

Я ждал это время, и вот это время пришло,

Те, кто молчал, перестали молчать.

Те, кому нечего ждать, садятся в седло

Их не догнать, уже не догнать.

Тем, кто ложится спать —

Спокойного сна

Спокойная ночь.

Люди так часто навечно ложатся спать,

Их Цой принимает, тревожа их сон.

Он дарит им новую жизнь и возможность стать,

Тем, кто спасен, тем, кто спасен.

Тем, кто ложится спать —

Спокойного сна.

Спокойная ночь.[1]

Сектанты кончили молитву дружным возгласом: «Цой — жив!».

— Спасибо, братья и сестры, — сказала госпожа. — Спокойная ночь вам всем.

Люди начали разбредаться по углам, укладываться на тряпье. Наконец, у костра остались только я, Марина и Рудольф. Серая все так же сидела в своем кресле, в свете костра ее неподвижное лицо походило на маску.

— Андрей, Марина, — нарушила молчание госпожа. — Нет ли у вас каких — либо вопросов ко мне?

— Никаких, — не задумываясь, ответил я.

Ну вот, начинается — ни одна секта не упустит шанс привлечь новых членов.

— У меня есть к тебе вопрос, — сказала вдруг Марина.

Что-то в ее голосе мне не понравилось…

— Я слушаю.

— Эта молитва, что вы все только что пели, — ведь это не молитва, верно? Ведь это песня, а не молитва?

Чувствуя холодок под сердцем, я увидел, как, ловя каждое слово, привстали со своих постелей цоисты, как напряглось лицо Рудольфа, как вспыхнули его звериные глаза.

— Я не понимаю тебя, женщина, — ледяным тоном отозвалась госпожа.

— Это песня, а не молитва, — упрямо повторила Марина. — Я точно знаю.

Рудольф медленно приподнялся. Я до боли сжал рукоять пистолета.

— Рудольф, оставь! — прикрикнула госпожа, сверкая глазами. — Ты что-то еще хочешь сказать, женщина?

— Мне кажется, что в изначальной песне нет ни слова про Цоя, там идет речь только о ночи…

Серая вдруг рассмеялась: гадко, наигранно, сквозь зубы.

— Ты оскорбляешь Храм, приютивший тебя, — по-змеиному прошипела она. — Кощунствуя, ты выносишь приговор своей душе.

Откровенно сказать, я готов был согласиться с ней.

— Виктор Цой — не бог, — звенящим голосом сказала Марина. — Он — певец, бывший.

Серая вскрикнула, словно ее ударили хлыстом. Рудольф вскочил на ноги, в руке у него блеснула заточка.

— Убей ее! — в вопле госпожи было столько злобы, что хватило бы на целую стаю тварей в Джунглях.

Рудольф перешагнул через костер. Я встал между ним и Мариной, дрожащей, как осиновый лист. Что тебе стоило держать язык за зубами?

— Назад, Рудольф. Знаешь, что это такое?

Цоист бросил взгляд на пистолет и остановился.

— Убей эту суку! — скрежеща зубами, требовала Серая.

— Заткнись, — прикрикнул я. — А не то, я заткну тебе пасть пулей. Слушайте все! Мы уходим, сейчас, сию минуту. Если кто-то последует за нами, — умрет. Ясно?

Сектанты молча смотрели на меня.

— Рудольф, кинь мне свою заточку… Вот так. Мы уходим.

Я подтолкнул Марину к выходу.

— Спасибо за гостеприимство.

Последняя фраза — совершенно искренняя. Я испытывал нечто вроде стыда за Марину. Люди впустили в свой Храм, чем смогли — накормили, а ты?

Рассвело. Снежная муть уже не мешала отдохнувшим собакам чуять дом, и они бежали рысцой. Я молчал, разглядывая развалины. Оказалось, что они совсем не такие мертвые, как я себе представлял: нет-нет и мелькнет в окне чье-то настороженное лицо. В одном из переулков нам навстречу шли двое, по самые лица закутанные в тряпье. Завидев издали упряжку, бросились бежать и исчезли в одном из домов.

За поворотом показалась река.

— Андрей?

— Да?

— Прости меня.

Марина нервно повела плечами:

— Я повела себя, как дура.

Вот и Пустошь. Упряжка въехала на мост. Река разлеглась внизу — широко и вольно.

— Я рад, что ты это поняла, — сказал я. — Я был бы вынужден убить этого Рудольфа, что мне совсем не улыбается…

Марина засмеялась.

— Ты чего?

— Ничего. Просто вспомнила, каким ты был до встречи со мной.

В ее глазах засверкали веселые огоньки. Я не выдержал и тоже засмеялся.

— И все-таки эта Серая — сумасшедшая, — сквозь смех проговорила девушка.

— Да, но в одном она права — быть одиноким путником мучительно…

Марина коснулась холодными губами моего лба:

— Я рада, что ты это понял.

[1] Переделанный текст песни «Спокойная ночь» группы «Кино».

7. Христо

— Где Вислоух?

Марина сообщила, что пса застрелил мародер. Лицо Снегиря из багрово-красного перекрасилось в белый цвет. Тяжело и больно было смотреть на этого, пышущего здоровьем человека, вдруг ставшего меньше ростом.

— Где это произошло?

Голос его звучал глухо, как со дна колодца.

— В Районе Второго Кольца, — сказал я. — На Москве-товарной.