Бремя власти II - Иван Ладыгин

но и в мышцах, в костях, в воле. Сила — это не дар, это труд. Кровавый, потный, унизительный. Я сжал зубы, заставляя тело двигаться, превращая боль в топливо для выжигания токсинов.

Покончив с тренировкой, я тут же направился обратно, в ванную.

Ледяные струи душа обрушились на меня, как ушат правды. Тело вздрогнуло, закричало протестом, сердце колотилось где-то в горле. Но постепенно, под этим ледяным шквалом, мышцы начало отпускать, дрожь утихла. Я стоял, упершись руками в кафель, позволяя воде смывать пот, боль и остатки позорной ночи. Сквозь шипение воды доносилось бормотание Николая: «…экзистенциальная тревога перед Ничто… да, Бердяев, ты гений… а вот тут спорно, ооочень спорно…»

Я выключил воду и посмотрел в зеркало. В отражении на меня глядел мокрый, изможденный мужик с тенью под глазами и легкой щетиной на подбородке. Рыжие волосы липли ко лбу. За моей спиной, на белоснежном троне, восседал полупрозрачный принц-философ, погруженный в невидимые миру умствования. Контраст был настолько убийственно абсурдный, что я невольно улыбнулся.

Затем я накинул дорогой, мягкий и бессмысленный халат. Подошел к двери в спальню. — Гвардеец! — прокаркал я.

Щель под дверью тут же озарилась светом из коридора.

— Слушаю, Ваше Величество!

— Мне нужен кофе. Крепкий и черный. Как душа грешника. А также свежая газета. И завтрак. Желательно подать яичницу-глазунью с беконом. И чтоб без этой икры дурацкой. Ответное «Слушаюсь, Ваше Величество!» прозвучало немедленно и четко. Словно я приказал штурмовать цитадель, а не приготовить яичницу. И в этом мгновенном подчинении, в этой крошечной власти над утренним кофе, было что-то… согревающее. Маленькая победа над хаосом.

Через десять минут завтрак уже стоял на столике у окна. Этакий натюрморт сытого благополучия! Яичница, как с гравюры: белки нежные, облачные, желток — ярко-оранжевое солнышко, жидкое, живое. Круассаны источали теплый, маслянистый аромат, их слоистая текстура обещала хруст во рту. Кофе дымился в тонком фарфоре, черный, густой, как нефть. А бекон… Ох, бекон был зажарен до состояния хрустящих полосок… Запахи стояли удивительные! Аромат — вот единственное, что еще не предало меня. Этот запах обещал бодрость, силу и контроль.

Я сделал глоток кофе и взял свежий номер Петербургского Вестника. Он был аккуратно свернут пополам, но верхняя половина первой полосы кричала так, что не прочесть заголовок было невозможно: 'ВИННЫЙ СКАНДАЛ В ИЗУМРУДЕ! НЕВЕСТА ОКАТИЛА ИМПЕРАТОРА! НЕУЖЕЛИ РАСТОРЖЕНИЕ ПОМОЛВКИ НА НОСУ?

Буквы были жирными, черными и агрессивными. Как клеймо. Ниже красовалась занятная картинка. К счастью, не моя пьяная рожа, а карикатурный рисунок: Анна в ее звездном платье, с искаженным от гнева лицом, замахивалась бокалом, а перед ней стояла жалкая фигурка в императорской короне, которая уже была облита красным.

Я сжал газету. Бумага захрустела, как сухие кости. Трепетное описание моего позорного пьяного ухода было шедевром желтой журналистики:

«Его Величество… шатаясь… с вином на фраке… пытался улыбаться толпе…»

Анну выставили ангелом, оскверненным грубым пьяным варваром:

«Невинная жертва капризов монарха». «Будущее империи под вопросом».

Я еще раз отхлебнул кофе. Он был горьким. Не просто горьким. Пепельным. Будто я глотнул золы от сожженной репутации. Отлично. Весь Петербург, вся Россия теперь знает: их император — не герой, не воин. Он — шут. Марионетка. Мальчик для битья, которого даже невеста может облить вином как назойливую пьянь.

Отложив газету лицевой стороной вниз, к чертовой матери, я впился взглядом в идеальный желток. Это не помогло отвлечься. Я ковырнул его вилкой, а перед глазами встал образ Анны. Ее ледяные, голубые глаза, полные справедливой ненависти ко мне… и чего-то еще. Жалости? Понимания?

Ох уж, эти женщины… Анна с ее бурей под ледяной коркой. Орловская с ее ядовитым поцелуем посреди хаоса склада. Они встали передо мной, как призраки соблазна и слабости.

Но также я отдавал себе отчет в том, что это были якори. Тяжелые, кованые, цепкие. Якори, лапы которых впиваются в борт корабля, когда тот пытается вырваться из шторма, к заветной цели. К моей цели. К уничтожению Темной Энтропии, к восхождению на престол. К его удержанию.

А любовь? Любовь — это роскошь. Роскошь для тех, кто не идет войной на саму Тьму. Для пижонов в шелках, а не для воинов в доспехах, пропитанных демонической кровью. Любое чувство — брешь в броне. Трещина, в которую враг обязательно вгонит клинок. Слабость, за которую возьмут на крючок, как рыбу.

Но политический брак с Анной имел право на жизнь. Да. Это холодная сталь расчета. Мы — два кинжала в одном футляре. Можем резать друг друга, но футляр — Империя — должен оставаться целым. Это гарантия. Стабильность трона. Шахматная жертва. Так надежнее.

А сердце? Оно должно просто замолчать. Замолчать навсегда. Чувства должны быть замурованы в склепе долга. Решение принято: отныне — только политика. Шахматы. Власть. Никаких чувств. Никаких якорей.

Что до Орловской, то она может быть полезной. Ее стальная воля, охотничий инстинкт, сила, которые можно направить в нужное русло. Но вот ее импульсивность… Она как дикая кобылица, которая в любой момент может понести, сбросить седока и разбить повозку. Ненадежна в своих порывах — от ненависти к поцелую, от поцелуя к… чему? Спутницей не станет. Слишком опасно. А вот инструментом — да. Острым, опасным, требующим твердой руки. Как боевой клинок без ножен.

Я резко перевернул страницу газеты, словно сбрасывал со стола назойливого паука. Прочь от Анны! Прочь от ее вина, ее глаз, ее… всего! Взгляд скользнул по светской хронике: бал у Воронцовых, выигранные скачки, пропавшая породистая кошка графини С.

И тут — в самом низу страницы, под объявлением о кошке, мелькнула крохотная колонка. Шрифт оказался мелким, будто он чего-то стыдился или описывал условия кредитования.

Заголовок гласил: «НЕИЗВЕСТНЫЙ КЛАН „ГНЕВ СОЛНЦА“ РАЗГРОМИЛ БАНДУ СВИНЦА. ГОРОД ВЗДОХНУЛ СВОБОДНЕЕ?»

Далее сухой казенный текст: «В ходе операции клана была ликвидирована опасная преступная группировка… наведен порядок… власти благодарят бдительных граждан…»

А об остальном ни слова… Ни о демонической трансформации Свинца на крыше. Ни о бойне в Красном Октябре, где пол был скользким от крови. Ни о цене победы — о Бармене, о людях Песца. Ни о настоящем подвиге.

Вот она, хваленная свобода прессы! Краска на газете вдруг показалась мне ядовитой. Это не журналисты писали. Это писали заинтересованные руки. Костлявые, безжалостные руки каких-то князей? Или холодная, расчетливая длань Верейских? Кому это было выгодно? Хотя, впрочем, это уже не имело значения. Был важен сам факт! Они направили перья. Они решили, что важно: не победа над гнилью и