Критика платонизма у Аристотеля - Алексей Федорович Лосев
Критика платонизма у Аристотеля читать книгу онлайн
Как признано почти всеми, из античных текстов самый трудный и ответственный, это – текст Аристотеля.
Я хотел дать текст Аристотеля без всяких изменений, т.е. дать не пересказ, а именно перевод, максимально точный перевод Аристотеля, и в то же время сделать его понятным. Прежде всего, я стараюсь, поскольку позволяет язык, передать точно фразу Аристотеля. Затем, когда это выполнено, я всячески стараюсь сделать ее максимально понятной. Для достижения такой понятности я широко пользуюсь методом квадратных скобок, как я его называю, т.е. начинаю вставлять пояснительные слова после каждого выражения, содержащего в себе какую-нибудь неясность или двусмысленность.
Давая перевод XIII и XIV книги «Метафизики», я рассматриваю свою теперешнюю работу как предложение русскому ученому миру и как пробу. Пусть люди, знающие дело, выскажутся, какой именно перевод Аристотеля нужен современной русской литературе.
Восьмикнижие:
1. Античный космос и современная наука. Μ., 1927. 550 стр.
2. Философия имени. Μ., 1927. 254 стр.
3. Музыка как предмет логики. Μ., 1927. 262 стр.
4. Диалектика художественной формы. М., 1927. 250 стр.
5. Диалектика числа у Плотина. М., 1928. 194 стр.
6. Критика платонизма у Аристотеля. М., 1929. 204 стр.
7. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930. 912 стр.
8. Диалектика мифа. М., 1930. 250 стр.
Постулировать первое еще совсем не значит постулировать второе. И Аристотель тут опять забывает свое же собственное учение о предмете математики (см. ниже, XIII 3) и свое собственное учение об эйдетической и физической цельности.
Во-вторых, и в пределах геометризма он рассуждает слишком формалистично. У него выходит так, что раз мы говорим о теле, то о поверхности мы уже не имеем никакого права говорить; получается, что у тела одна поверхность, а та поверхность, которая берется без тела, но сама по себе, – она уже совсем другая поверхность, не имеющая ничего общего с первой. Если я имею в виду точку саму по себе, то она, по Аристотелю, уже не имеет ничего общего с точкой, взятой не сама по себе, но на линии или на поверхности.
Ясно, что это – чисто отвлеченная и рационалистическая точка зрения, страдающая полным отсутствием всякой диалектики. В таком случае цельная математика разрушится даже и тогда, если смотреть на нее по Аристотелю. Пусть мы согласимся, что математический предмет не отделим от чувственного, – все равно Аристотелю придется ведь считать поверхность чем-то более простым, чем тело, линию – более простым, чем поверхность, и точку – более простым, чем линию. Другими словами, и при его собственной позиции придется считать, что нет единой математики, и затрудняться вопросом, каков же подлинный предмет математики.
5)
Если предмет математики – вне чувственности, то и предмет астрономии, Небо, и предмет оптики, зрение (вернее, Аристотель хочет сказать, зримое), и предмет гармоники, голос, звук, – окажутся все вне чувственности. Но как же это может быть, если Небо, напр., движется? (1077a 1 – 9).
– Этот аргумент также есть частный случай первого и основного. И его опровергать нечего. Можно только сказать по поводу астрономии, что опять-таки сам же Аристотель нашел не только возможность, но и полную необходимость учения о первом двигателе, который сам по себе пребывает вне движения и в покое. А он есть ведь «эйдос эйдосов»[4]. Если Аристотелю понятно, как неподвижный эйдос всего мира объединяется с мировым движением, то так же должно быть понятно ему и совмещение частичных эйдосов мира с его частичными движениями.
6)
Кроме чисел, фигур и пр. математики выставляют еще различные общие суждения, напр., аксиомы и теоремы, которые сами по себе уже не есть просто числа и фигуры. Следовательно, если числа и фигуры – посредине между чувственным и идеальным, то аксиомы и теоремы – посредине между числами и фигурами, с одной стороны, и идеальным – с другой. Но срединное математическое, говорит Аристотель, невозможно. Следовательно, невозможно отдельно от чувственности и срединное в смысле аксиом и теорем (1077a 9 – 14).
7)
Несовершенная вещь по времени раньше совершенной, ибо последняя из нее происходит. Но это – только по времени, а не по субстанции. Субстанциально предшествует целое, совершенное; и если нет (в принципе) целого, то не может быть и его несовершенных частей. Математический предмет, как абстрактный, а не просто чувственный, – несовершенный. Следовательно, он только по времени может предшествовать чувственности, но никак не по субстанции (1077a 17 – 20).
– Здесь – двусмысленность термина «субстанция». Если это – в каком-то смысле факт, вещь, то такое утверждение в отношении математического предмета нелепо, потому что последний вовсе не есть «субстанция» рядом с чувственными вещами и не может предшествовать им по такой «субстанции». Если же это – смысловая сущность, то математический предмет, без всякого сомнения, «предшествует» чувственному, ибо не чувственность его осмысляет, но он – чувственность. Кроме того, совершенно непредставимо временнóе предшествие математического предмета чувственному, как это утверждает Аристотель.
Математический предмет – не вещь, но идея; и совершенно непредставимо, как он мог бы быть охарактеризован при помощи временных или генетических моментов. Он предшествует чувственной вещи, но именно не по «времени» и не по «происхождению», но – чисто логически.
8)
Что делает математическую величину единой? Чувственная вещь приводится в движение и функционирует единообразно, напр., душой. Математическая же величина – делима и количественна: как же она может быть единой без чувственности? (1077a 20 – 24).
– Этот странный аргумент также противоречит философии самого Аристотеля.
Во-первых, единство даже чувственной вещи, по Аристотелю, не зависит от чувственности, но от эйдоса и «чтойности».
Во-вторых, замечательное по ясности и простоте решение вопроса о том, «чем достигается единый смысл определения», дано в Met. VII 12, где это единство опирается на «последнее различение» в роде, на тот неделимый уже дальше эйдос, к которому приходит дробление данного рода на виды (см. такое же решение этого вопроса в VIII 6). Тут, стало быть, единство достигается не чувственными, но чисто логическими и феноменологическими средствами. Почему же мы должны иначе вести себя в математике?
В-третьих, упоминание о математическом предмете как «делимом и количественном» страдает явным смешением терминов. Число и геометрическая фигура «делимы и количественны» вовсе не в чувственном смысле; и эта «делимость и количественность» вовсе не делает вопрос об единстве более трудным.
9)
То, что позже по времени, – раньше по субстанции, по сущности. Раньше всего – точка; позже по происхождению следуют – линия, поверхность, тело, одушевленное тело. Следовательно, по сущности раньше всего – одушевленное тело. Теперь, если математический предмет реально раньше чувственности, то он должен быть одушевленным, т.е. должны быть одушевленные точки, линии и т.д. А это невозможно (1077a 24 – 31).
– Этот аргумент опять предполагает, что кто-то учит о вещественно-гипостазированном математическом предмете. На деле же, математический предмет только логически раньше чувственного, он – проще в смысле абстракции. Поэтому он и не обязан содержать в себе всю полноту бытия, включая одушевленность.
10)
Математический предмет не есть ни движущая форма, или эйдос, ни материя, т.е. физическая вещь. Следовательно, он не есть и самостоятельная субстанция, сущность. Представим, что точки, линии и т.д. – чувственны. Они окажутся чем-то мертвым, из чего нельзя ничего построить (1077a 31 – 36).
– Действительно, тут можно согласиться с Аристотелем, что математический предмет не есть ни эйдос, ни материя. Но это еще ничего не говорит против его самостоятельности. Выше я привел текст из самого же Аристотеля, указывающий на то, что в основе, напр., геометрической фигуры лежит умная материя, которая еще не есть умный эйдос, но уже не есть и чувственная материя. А умная материя – вполне самостоятельный принцип[5].
11)
Последний аргумент этой главы есть вариация аргумента № 7.
Субстанциально предшествует то,
