Александр Силецкий - Ночь птичьего молока

- Боже... - прошелестело вокруг. - Жареной... человечинки... Боже!..

- Сейчас!

- Вы не бойтесь, - заверил страстно Семибратов. - Сами посудите: скатерть- то волшебная - все сможет, все стерпит. Зато какие воспоминания! Какой Новый год!.. Другие и мечтать не смеют...

Все словно оцепенели, застыли, каждый в своей позе - с бокалами птичьего молока в руках, неестественно, судорожно изогнувшись, откинувшись на спинку стула или, напротив, навалившись грудью на уставленный яствами стол, сдавли­вая пальцами виски, разинув изумленные рты или, напротив, глупо улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно: смятение, и только.

Но откуда-то изнутри, из самой глубины проступать уже начинало иное: бо­лезненная страсть, затаенная надежда, тоска и радость нераздельно - так или не так, а может, и впрямь? - кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... - и тут плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы поддерж­ки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся женский крик:

- Господи, хочу! Человечинки... Ну, дайте мне! Я больше не могу...

Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном кварти­ра, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами - люди стояли друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты их широко, беззвуч­но разевались, воздух ловя и скаля зубы, и языки болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в пустоту слова:

- Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..

- Скатерть-самобранка! - крикнул не своим голосом Семибратов, но ему пока­залось, что все равно он слаб и нем, что звуки, еле народившись, тотчас замирают на губах. - Эй, скатерть-самобранка! - завопил он из последних сил. - Ну-ка, ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины - сочной, про­печенной, чтобы таяла во рту!.. Мы ждем, ждем - расщедрись, родимая!

И все переменилось.

Никто опомниться даже не успел, как края скатерти внезапно изогнулись, тот­час же исчезло все с нее - и яства царские, и напитки божественные, и посуда сказочная, а петухи, что скатерть украшали, стремглав взлетели, перья и крылья распушив, вскричали жутко и вразнобой и обернулись огненными петухами, рва­нулись к Семибратову и закружились вкруг него, смерчем встали от пола до по­толка и охватили Семибратова пламенем жарким и неугасимым, объяли целиком...

- Ой, мамочки мои, горю! Помогите! - завыл, опрокидываясь навзничь, Васи­лий. - Спасите же! Воды...

Запахло паленым, едкий дух жаркого разлетелся по квартире, а Семибратов бился и катался по полу, срывая с себя одежду, но огненные петухи без устали клевали тело, и не было от них спасенья.

Разом вспыхнули картины на стенах, треща, заполыхала ель, огонь перемет­нулся на шторы, занялась обивка стульев и дивана - дом горел.

«А он, постойте-ка... - мелькнуло в последний раз в мозгу Семибратова, - он и другим, наверно, предлагал... Приятственного обращения требует?»

- Спасите, ради всех святых!

Но люди словно обезумели.

Молча, громко топоча и кашляя, позажимав носы, лишь бы не чувствовать этого дьявольского запаха, они все, давя друг друга, ринулись в переднюю, а из передней - вон, вон из квартиры, чтобы выскочить на улицу, подальше от пла­мени, чтобы вдохнуть морозного воздуха и мчаться, мчаться куда глаза глядят...

Часы в углу пробили двенадцать раз и смолкли.

В других домах, в чужих квартирах люди поднимали полные бокалы, весело смеялись, чокались и пили - за здоровье, за добрые чудеса на этой земле, вступив­шей незаметно в Новый год...

В ту ночь по городу носились красные машины, и телефоны надрывались под гнетом цифр «101».