Наши гости - Анна Пайтык

девочки заплетают свои волосы в четыре косы. И поэтому косички тоненькие, как мышиные хвостики, — сказал я. — А мне больше нравится, когда волосы в две косы заплетены.

Честно говоря, до сих пор я не задумывался о девчачьих косах. Случалось, я дергал девчонок за косички и доводил их до слез. А сейчас вот расхваливаю Лилины косы. Я и сам удивился своим словам. Я обычно стеснялся, когда мне приходилось надевать новую одежду. Не находил себе места до тех пор, пока не привыкал к ней. А тут к тому же рядом стоит Лиля. Уставилась мне в глаза своими ясными голубыми глазами. Но хоть я и стесняюсь, я сейчас не прочь стоять рядом с ней сколько угодно. Вовка вообще-то хороший парень, но всегда не вовремя появляется. Вышел из шалаша в своей матроске. Наверное, он очень любит ее. Ну конечно, ведь он хочет быть моряком. Он и сейчас похож на моряка: матроска, черные брюки, широкий ремень с желтой блестящей пряжкой. Из-за ворота черной рубахи выглядывает полосатая матросская майка. На голове у него фуражка с надписью над козырьком "Балтика", две ленты свисают сзади. Он даже как-то старше кажется.

Мы неспроста все так вырядились. К нам должно приехать много гостей. Папа устраивает праздничный вечер в честь наших ленинградцев.

Как только стало вечереть, мы с Володей и Лилей побежали к дороге встречать гостей. Мы, наверное, рано прибежали, дорога была пустынная. Мне почему-то всегда грустно смотреть на пустынную дорогу. А тут я еще все время думал, что вот Володя с Лилей уедут и я опять останусь один. Лиля словно догадалась, о чем я думаю.

— Теперь ты к нам приезжай, Базар.

— Обязательно приезжай! — поддержал ее Володя.

Мне очень хотелось приехать к ним в Ленинград, но я не знал, отпустит ли меня мама. Конечно, дорога длинная, но я ведь не ребенок. Я представил себе, как сяду на станции Карабата на поезд. Папа и дедушка будут меня провожать. Наверное, и мама захочет проводить. Я войду в вагон, выгляну в окошко и помашу им рукой. Мама будет говорить: "Будь осторожен, Базарджан! Не отстань по дороге от поезда!" Папа скажет: "Не беспокойся, Базар не потеряется"… Дедушка поддержит его: "Базар уже мужчина. Надо потихоньку ко всему приобщаться". Вот удивятся ребята в школе, когда узнают, что я ездил в Ленинград. Джеренка посмотрит на меня и скажет… Что скажет Джеренка, я не успел придумать. Вдали на дороге показался мотоцикл. Он летел, поднимая облака пыли. Из-за этой пыли нельзя было разглядеть, кто сидит на мотоцикле.

— Мотоцикл с коляской! — закричал Володя.

Я и сам видел, что мотоцикл с коляской.

— За рулем какой-то дяденька в шлеме, а в коляске девчонка! — опять закричал Володя. В коляске и вправду сидела девчонка с четырьмя торчащими косичками. Я узнал Джеренку. Это она со своим отцом. Они подкатили к нам. Джеренка выпрыгнула из коляски.

— Меня зовут Джерен! — бойко сказала она. И только когда познакомилась с Володей и Лилей, обратила внимание на меня. — А, это ты, Базар?

Лиля с Джеренкой сразу защебетали, словно были знакомы сто лет. Они взялись за руки и пошли к шалашу. Мы с Володей отправились следом.

Вскоре приехали дядя Чары и Ата. А потом еще подкатила одна машина. Из нее вышли учительница Шекер и директор нашей школы Илли-ага. Я очень удивился. Правда, Илли-ага старый друг моего дедушки, но чтобы он выбрался к нам на бахчу, этого я предполагать не мог. Еще больше я удивился, когда увидел, что он пожимает руку дяде Мише и весело говорит:

— Ну, покажись, покажись, какой ты стал, Михаил.

Потом уже из их разговора я понял, что дядя Миша когда-то тоже учился у Илли-ага. Ну конечно же! Ведь он жил во время войны в нашем ауле и ходил в школу.

Взрослые уселись на просторный помост, покрытый коврами. Мы же устроились отдельно на кошме. Сразу стало очень весело. Ведь когда ребята одни, можно и покричать, и похохотать громко. Если рядом взрослые, поневоле стараешься вести себя, как тот "умненький" мальчик, про которого рассказывал дедушка.

Я, Володя и Ата сидели на одной стороне кошмы, а Лиля с Джеренкой — на другой. Теперь очень хорошо было видно, какие они разные. Джеренка смуглая, четыре черных хвостика торчат в разные стороны, и глаза тоже черные. А Лиля, словно ее каждый день молоком умывали, беленькая, и волосы тоже белокурые, и глаза светлые. Джеренка стала рассказывать про школу, про наш класс, передразнивала некоторых ребят и даже учителей. Она здорово умеет передразнивать. Кажется, что перед тобой не Джеренка, а тот, кого она показывает. А Джеренка скажет про кого-нибудь, а сама на меня посмотрит. Я сижу и думаю, сейчас она про меня скажет, как я принес в класс богомолку и посадил на спину. Но Джеренка про меня не сказала. Не сказала и про мою "историческую" надпись. Зря я, конечно, дразнил ее ябедой. Совсем недавно мне и в голову не могло прийти, что Джеренка и Ата вот так будут сидеть у меня в гостях. Потом Лиля стала рассказывать про своего Ножкина, который умеет во сне слушать уроки. Джеренка и Ата просто до упаду хохотали. Потом Лиля спросила Ата:

— Говорят, ты кончил четыре класса и три школы. Как это?

— Очень просто, — отвечал Ата. — Отец мой крановщик. Он работал то на одной стройке, то на другой, вот и брал меня с собой. Приходилось учиться в разных школах.

Когда Ата заговорил, я сразу вспомнил его дом, вспомнил, как они с отцом хозяйничают без мамы. Мне хотелось сказать Ата что-нибудь хорошее. Но раньше меня сказал Володя:

— Приезжай, Ата, вместе с Базаром к нам в Ленинград.

— И ты, Джеренка, приезжай! — воскликнула Лиля.

— Я сразу же пойду смотреть "Аврору"! — сказал я.

— А я залезу на Медного всадника! — закричал Ата. — Сяду на коня! Я его видел по телевизору.

Так мы разговаривали, пока мама не позвала нас ужинать. Чего только не было на цветастой клеенке, разостланной посреди помоста! Розовела редиска, зеленели огурцы и лук, краснели помидоры, отливали золотом пышные лепешки. Мама принесла в огромной миске баранью голову и ноги и поставила ее перед дядей Мишей. Дядя Миша поблагодарил маму, потом разделил мясо между всеми гостями.

— Не забыл еще наш туркменский обычай, Миша, — довольно сказал дедушка. — Правда, когда ты жил у нас, не часто приходилось сидеть за праздничным столом.

— Я ничего не