Василий Гавриленко - Последний поезд

Предательство Алисы Аркадьевны уложилось в краткий временной промежуток между весной и летом — между цветением сирени и сбором огурцов с грядок.

Началось оно в мае, когда состоялась олимпиада по химии. Я оказался единственным участником от нашей школы. На гербовых бланках я решил несколько задач, не показавшихся мне сложными.

«Сказали, что результат пришлют летом. По почте, — сообщила мне Алиса Аркадьевна. — Надеюсь, ты победишь».

Она красива даже в свитере и похожей на колокол юбке: в мае изредка бывали еще холодные ветры.

Летом, со второго июля по третье августа, в школе — практика. Нужно было работать на пришкольном участке, поливать кабачки, собирать личинки с капусты, полоть морковь. Иногда возникали ссоры и драки разморенных на жаре школяров.

Овощи, ягоды и фрукты, выращенные своими руками, поступали в школьную столовку, и краснолицый Юрка-поваренок весь год варил сливовый компот и щи из квашеной капусты.

Я не ходил в столовку не потому, что мне не нравилась Юркина стряпня.

В столовке заправляла банда Сани — «монаха», второгодника из многодетной неблагополучной семьи, и легче легкого там схлопотать ложкой по лбу, а то и получить стакан компота за шиворот.

Я не ходил в столовку и потому считал, что я вправе не ходить и на практику.

Тем более что посещение практики было не обязательным, — достаточно не придти в первый день, второго июля, не отметиться в журнале, и все лето — свободно.

Второго июля я был дома. На чердаке нашел стопку журналов, перевязанную бечевой, и, спустившись, рассматривал их на полу. В журнале «Работница» на обложке — Высоцкий с гитарой, в журнале «Юность», — роман Берджеса «Заводной апельсин»…

В дверь позвонили.

Это была Света Коршунова, моя одноклассница.

— Андрей, — сказала она. — Тебя Алиса Аркадьевна в школу вызывает.

— Зачем?

— Она сказала, пришло письмо с результатами олимпиады.

Всю дорогу до школы я бежал, и перед дверью учительской остановился, запыхавшись. Постучал.

— Войдите, — голос Алисы Аркадьевны.

Учительница была одна. Она окинула меня насмешливым взглядом, подметив, как тяжело вздымается моя грудная клетка.

— Островцев, — сказала она. — Почему ты не посещаешь практику?

Я молчал, пытаясь унять биение сердца.

— Это нехорошо, Андрей. Твои товарищи работают, а ты отдыхаешь. В столовую — то ходишь.

Она смотрела на меня своими добрыми глазами. Я опустил голову.

— Распишись.

Алиса Аркадьевна протянула мне журнал практики. Я поставил закорючку напротив своей фамилии, одним росчерком отняв у себя лето.

Но мне не лета было жалко.

Выйдя из учительской, я побрел по школе, ничего не замечая вокруг себя. Конь, осаженный на всем скаку.

Алиса Аркадьевна могла бы просто вызвать меня — я пришел бы, никуда не делся. Почему она предпочла ложь?

«Почему она предпочла ложь?»

Я застонал, а быть может, мне показалось, что застонал. В висках словно засели две пчелки, по одной в правом и левом. Они жужжали, настойчиво и звонко, пытаясь вырваться наружу.

Вырваться наружу…

Но они находятся в моей голове, и если вырвутся наружу, то в моем черепе образуются две дырки, и я сдохну к чертовой матери.

Схватившись за голову, я сел. Перед моими глазами на мгновение возникла черная дыра, но мало — помалу боль в висках стихла.

Низкий сырой свод подземелья. Кап! — сорвалась и расплющилась на земляном полу капля. Тусклая лампочка освещала пространство, перегороженное металлической решеткой. По ту сторону решетки — двое. Баба с фонарем и мужик.

— Марина?

— Я не Марина, — отозвался женский голос. Хриплый, простуженный.

— МАРИНА!

Арина! Рина! Ина! А!

Проклятое эхо!

— Настоящий дикий, — пробормотал мужик. — Но не нужно кричать. Мы пришли, чтоб отвести тебя к ней.

Я встал. Оказывается, когда на лоб мне упала холодная капля, я лежал на постели — на соломенном сыром тюфяке. Что это значит?

Почему я не в Джунглях? Где моя заточка?

И тут, наконец, включилась память. Я дотронулся рукой до шеи, нащупал крошечный бугорок. След шприца. Шприца, который мне в шею вонзила Марина. Где она, что с ней? Я должен знать, — мне жизненно необходимо посмотреть ей в глаза.

Я кинулся к решетке, ухватился за прутья, покрытые чешуйками ржавчины, что есть силы, затряс решетку.

— Не трать силы, Андрей, — миролюбиво сказал мужик. — Мы пришли, чтоб освободить тебя. Решетка — это ерунда, мера предосторожности.

Баба кивнула.

Она была невысокая; вытянутое по лошадиному лицо покрыто густой сетью морщин, глаза печальные, глубоко запавшие, как у старухи, либо как у трупа; жидкие светлые волосы некрасиво висят вдоль шеи. Как я мог спутать ее с Мариной?

Мужик рослый — в низком пространстве помещения вынужден пригибаться, чтоб голова не упиралась в потолок. Седые длинные волосы обрамляют одутловатое лицо, на правом глазу, переходя на щеку, багровый нарост. Левый глаз цвета вороньего крыла смотрит с любопытством. На мужике черный кожаный плащ до пят, на поясе — кобура. На груди — блестящий значок «Работник парковки №56».

— Кто вы такие?

— Марина расскажет тебе, — пообещала женщина. — А меня зовут Букашка.

— Я Киркоров, — глухо отозвался одноглазый.

«Зайка моя, я твой зайчик!», — возникло в памяти. К чему это?

— Выпустите меня.

— Хорошо, Андрей, — мягко сказал Киркоров. — Но, чтобы выпустить тебя, мы обязаны сковать тебе руки вот этим.

Он потряс в воздухе наручниками.

Кто эти люди и что может связывать их с Мариной? Запах сырости стал запахом опасности.

— Попробуй только приблизиться, — пригрозил я. — Шею сверну.

— Ну вот, — искренне огорчился Киркоров. — Букашка, прочти ему.

Женщина откашлялась.

— Предчувствую тебя. Года проходят мимо-

Все в облике одном предчувствую тебя.

Весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо

И молча жду, — тоскуя и любя.

— Стой! — крикнул я. — Я согласен.

— Вот и ладушки, — усмехнулся Киркоров. — Тогда повернись и сложи руки за спиной запястье к запястью.

Я выполнил указание. Передо мной встали Джунгли, железнодорожная будка, костер, и Марина — ее задумчивые глаза и ровный голос, читающий стихотворение бывших.

Прикосновение металла неприятно. Наручники защелкнулись. Я повернулся лицом к решетке. Киркоров откинул полу плаща. На поясе у него помимо кобуры висела связка ключей.

— Бука, светани.

Киркоров зазвенел ключами. С потолка капала вода.

Я скоро увижу Марину. Щенячья радость в душе сменилась холодом, таким же, как холод наручников на запястьях. Что она сделала со мной? Я был игроком, возможно, лучшим в Джунглях, я оберегал Теплую Птицу, и вдруг… Я здесь, за решеткой, с этими странными людьми, и виновата во всем Она. Скорее увидеть ее — я должен знать, что истинно: то, что происходит со мной сейчас, либо то, что случилось в доме, затерянном в Джунглях.

— Наконец — то.

Киркоров нашел ключ, вставил в замок. Ржавый скрип был сигналом свободы. Как только решетка распахнулась, я бросился вперед, точно бык, — отчаянно и обреченно. Длинная нога Киркорова преградила мне путь, я потерял равновесие и полетел на пол, носом — в щербатый камень.

— Ты, ублюдок, — зашипел Киркоров, склоняясь надо мной. — Еще одна такая выходка, и я вышибу тебе мозги к е… ной матери.

Единственный глаз этого человека полыхал такой яростью, что сомнений не было, — да, вышибет.

— Поднимайся.

Букашка помогла мне встать на ноги.

— Эх, Андрей, — голос Киркорова снова стал миролюбивым. — На твоем месте я радовался бы: в этих застенках томились цари и генсеки.

Букашка рассмеялась:

— Брешешь, Киркоров.

Ее смех мне понравился. Хороший смех.

— Почему вру? — возмутился одноглазый. — Я слыхал, что здесь сгноили Ленина.

— Ленин помер на даче с золотыми перилами. И не от того, что его сгноили, а потому, что впал в младенчество.

— Он из младенчества и не выходил. Тем более — на даче мог быть двойник Ленина.

— Ты бы это ленинцам сказал….

Я слушал странный диалог, мало что понимая, и думал: не рвануть ли вверх по коридору, пока на меня никто не смотрит.

— Ладно, хватит, — точно прочтя мои мысли, жестко сказал Киркоров. — Ты вечно споришь, Букашка. Иди вперед, освещай дорогу. Андрей — за ней.

Женщина пожала плечами и, бросая перед собой луч фонаря, пошла по коридору. Я двинулся вслед. Тяжелые ботинки Киркорова застучали по каменному полу за моей спиной.

Коридор был узкий, извилистый. Никаких ответвлений, либо дверей, — кишка, оканчивающаяся камерой, какую я только что покинул. Точно нора кролика, только не теплая и сухая, а сырая и мертвая, типичная человеческая нора…